Когда нас держат - Энн Майклз

Он учился менять соотношение своей паранойи; не так бояться комитета вдали – тех, кто издает распоряжения, – а скорее опасаться тех, кто эти распоряжения выполняет. Чем больше успех за рубежом, тем неустойчивей положение; когда публика устраивает овацию – это проклятие. И нет смысла предсказывать преступление. К обычным и-прочая дихотомиям – чепуховым, опасным, священным, сентиментальным – всегда подмешивали что-то такое, о чем он никогда не думал, вечно в нарушении некий элемент непредсказуемости, степень вредительства, в которой его обвиняли; всегда неконтролируемый элемент в обширной периодической таблице человеческих элементов: эйфории, томленья, сожаления и худшей разновидности памяти – жажды мести. Тем не менее Союз композиторов разрешал ему сочинять музыку к фильмам. Это было безвредно, рассуждали они, никто не ходит в кино слушать музыку.

Они могли отнять у него репутацию, заработок, могли подвергать его цензуре, впутывать и высылать. Однако Пааво отказывался верить, будто они б могли заставить Софию прекратить петь – голой, сплетенной с ним – псалом ему на ухо.

* * *

В концертном зале удивился даже Пааво: напряжение, от которого стискивает дыхание, надвигается на слушателя и отступает, изуверская сокровенность, различие между тишиной, которая починяет, и тишиной, которая потрошит, точность испаряется так медленно, что невозможно различить, слушает ли человек все еще ноту, или он уже слышит пустой воздух. Ну, пустого воздуха не бывает. Разве что, может, в Антарктике. Нет, даже там – за порогом слышимости, однако никогда не достигая нуля полного отсутствия, вечный след нескольких десятков голосов, шум палатки, дышащей на ветру, ветра. Сидит в последнем ряду, уши его неисправны. Не бывает тишины. Утишенное; но не тишина.

* * *

Софии снились кошмары: одна на льдине, потерялась в белой мгле, замерзает в зимнем море.

– У тебя эти кошмары, потому что в квартире так холодно, – сказал Пааво.

Иногда она просыпалась ночью, и младенец, настроенный на ее материнскую длину волны, тоже с плачем просыпался.

– Мои кошмары никогда не будят младенца, – сказал он.

Но оба они знали: это потому, что он теперь вообще едва ли спит.

* * *

Сны у Софии были полными, кинематографичными, их драматургия выверена до последней детали. Она принялась их записывать, чтобы вести им какой-то учет.

– Может, тебе стоит продавать их как сценарии, – сказал он.

В те дни они постоянно шутили, поскольку были в таком ужасе.

Они стали тогда комедийным дуэтом, сплавом, так оно крепче.

* * *

Наконец явились ночные гости – в громадных своих шинелях и с тем утружденным видом, что подразумевал: тем, кого они пришли обвинять, допрашивать, стращать, изгонять, хватает наглости причинять им такие докучливые неудобства. В узеньком коридорчике они заняли собой все пространство, не продохнуть; гавкали или говорили почти неслышно, с преувеличенной заботливостью, их здоровенные гангстерские пальто, казалось, приглушали звук, и он осознал, что они подстрекают его к тому, чтобы он попросил их повторить, оправдание тому, чтобы сказать далеко не один раз, пробормотать, как бы случайно вспомнив.

– Пора валить.

* * *

Внезапно бюрократия оказалась тем, что движется с высокой скоростью; им без промедления выписали правильные документы и приказали освободить квартиру. И были также бумаги и процедуры на партитуры Пааво, нужное заверение и печать, даже на его собственный чемодан для его вынужденной эмиграции.

* * *

София потянулась к небольшой тетрадке и шариковой ручке у кровати. Она выбрала это отдаленное место потому, что посмотрела на карту и подумала, что никто ее там не найдет. И человек в лодке, и человек в портовой лавке оглядели ее и увидели, что лучшие годы у нее позади, – хотя, если присмотреться, не скажешь, что непривлекательная. Оба они подумали, что она приехала, избегая не одного, так другого кораблекрушения, каким стала ее жизнь; и тот и другой устремили ее обратно – вернее, устремили взгляды свои обратно, в море. С крушением не попали они в точку – не вполне. А когда пусто глянула на них она, это потому, что не понимала по-английски.

Теперь у нее было другое имя. Она не знала, первая ли она прибыла или так и останется единственной.

Кухня в гостевом домике включала в себя и столовую, на полу синяя и белая плитка, посреди комнаты длинный стол, разномастные деревянные стулья. Вполне бодро. Меню – единственная страничка от руки. Два окна с занавесками смотрели на улицу и море за нею. Приоконные ящики с травами и цветами. Она задержится здесь, сколько посмеет, – посмотреть, приедет ли еще кто. Каждый вечер она оставляла плату в запертом ящике на кухне – пока не вернется владелица. Она всегда платила заранее, на тот случай, если придется выехать быстро, никакого предлога никому совать нос, куда она там двинулась дальше. В гостевом домике было жарко, безмолвно. От задней двери – стрекот насекомых в полях. Море так далеко, что его не слышно.

Никогда не выпадет возможности узнать, свободна ли она; она бы никогда не сумела жить так, будто свободна. Она думала, что уединение утешит ее. Но ждать не дождаться ей было, чтобы скрыться в толпе. Вот бы написать ему письмо, чтоб он знал, что она всегда знала, что дойдет до этого, что она выбрала свой конец; что найдет она покой в отмщении за них обоих.

* * *

На границе вокзал – раскинувшийся, с башенками и куполами, как у собора, – нес на себе имя через дефис, чтобы разъяснить не то, что он сразу в обоих местах, а то, что он ни там и ни там.

Когда поезда отходили, соотношение пассажиров в одном месте или в другом изменялось отдельными приращениями, по сантиметру, пока каждый пассажир не пересекал границу. А если поезду случалось помедлить на полпути, человека без соответствующих документов, сидящего на несчастливом месте, могло расколоть на части, и ту его долю, что окажется не на той стороне границы, отправят обратно.

Конечно же, человек может отсечься от себя самого и другими способами.

* * *

На лестнице Союза композиторов те, кто уже начал преподавать в его классах и получать его жалованье, отворачивались, дожидаясь, чтобы Пааво спустился до низу. Но не все отказывались встречаться с ним взглядами, и происходившее между теми немногими, кто давно уже стал отвечать друг за друга, связывало; живая картина, сплавленная мимолетным взглядом. Прежде он знал лишь дружбу, измеряемую крайностями, – рискнет ли он своей карьерой, своей жизнью; а они бы рискнули? Но теперь сценарий разорвали: у каждого из них осталось