Когда нас держат - Энн Майклз

снега и деревья за нею были монументальны, как каменные. Никакого света не любила она больше зимних сумерек. За спиной у нее деревья были узорочьем, трельяжем против неба, древние деревья, что были еще и деревьями ее детства.

Томление никогда прежде не чувствовалось вот так, ярким заревом между светом и темнотой. Никогда не понимала она, что у ее томленья может быть цель.

Полупрозрачный свет, чуть ли не что-то вроде знания, держал ее всю дорогу домой, тьма опустилась, лишь когда она добралась до своей двери.

Позже, разбирая ранец, она обнаружила, словно обещание, фотографию, которую он ей оставил. Мост над рекой, линии в снегу: все тропы, которыми ходили в течение дня, следы расставаний и встреч, возникновений и слияний. И еще что-то было на снимке, чего она не могла ни понять, ни определить. Перед тем как лечь, она подержала ее под лампой и посмотрела опять, и по-прежнему не умела разобрать, как это точка съемки, кажется, смотрит в ответ на мост откуда-то из воздуха.

* * *

Анимизм сообщает нам, что камню хочется упасть, воздуху хочется двигаться. Мы пористы, текучи, мимолетны, ищущи; все живое отзывается на химию света. Столько разновидностей времени.

При длинной выдержке закрепленные звезды оставляют свой след.

VIII

От Эстонии до Брест-Литовска, 1980 год

Первое опьянение воображения. Вкус ее – пока что не его. Аромат летних полей в открытое окно. Ее не видно нисколько, вот только густой глянец каштановых волос Софии, ее карие глаза, ее четко очерченная челюсть, ее долгие пальцы и короткие ногти; на одном пальце капля янтаря, вправленная в кольцо тонкое, как нитка. Немного ткани, ее куртка и его, между ними в покачивающемся купе поезда. Давление ремешка на легчайшую плоть ее плеча, сопротивление ткани, крючки, высвобождение ее в руки Пааво, его рот. Сонастроенность, границы, пересеченья границ. Едва ли микрометр. Обрыв одного слова помещается рядом с другим, одна нота рядом со следующей. Движение поезда. Свет движется сквозь деревья.

* * *

София сидела подле кафе, как будто вот-вот не пойдет дождь, медленно потягивала кофе и читала оркестровую партитуру так, как читают книжку.

У нее было такое лицо, что Пааво пришлось поверить в справедливость, он вынужден был поверить, что она способна вести в атаку с бастионов, с песней на устах.

* * *

Пааво был не из этих, не из художников, что приезжали каждое лето и оккупировали по вечерам гостиницу, но ему нравилось их общество, их легкость друг с другом. А им, в свою очередь, нравилось слушать, как он говорит о музыке, которую Пааво определял как чистую мысль, дабы завязался спор, и сравнивать их представления о зримом и незримом, а также правила пространства и времени, такие разные у художника и композитора, однако вместе с тем общие. Пааво рассказывал им, как партитура может напоминать рисунок: многоточечные двувязные ноты Бетховена, каждая точка добавляет долю времени, его неистовый карандаш оставляет дырки в бумаге.

Он видел, как непринужденно София вступала в их беседы, видел, как тело ее движется под одеждой. Он видел, как на нее смотрят и мужчины и женщины. Однако он был уверен: с вечеринки они уйдут вместе, как будто они уже принадлежали друг дружке. Когда она отправилась искать свою куртку и поискала его глазами, он тоже пошел за курткой. Как только оказались они снаружи под черным небом – на ветру качались деревья, – спокойствие его исчезло; звеня от ее близости, схватив друг дружку, словно возлюбленные, встретившиеся вновь после войны, одновременно сходясь воедино и расходясь врозь.

* * *

Вечеринка была громкой и яркой; когда София открыла дверь, свет вылился в темный сад, а когда дверь за собой она закрыла, внутрь налетела тьма – залечивать рану, нанесенную светом.

До чего жарко было внутри. Трава ощущалась холодной, как снег. Через несколько мгновений свет вновь сбежал прочь по лужайке, и София поняла, что он пошел за нею. Шум ветра в деревьях был морем.

* * *

Она стиснула ему руку, и он ощутил мягкость тенара у нее на ладони и, чувствуя, как пальцы ее сплетаются с его пальцами, вообразил ее ноги вокруг своей талии.

* * *

Они говорили так долго, так допоздна, что когда наконец поцеловались, то почти немедленно уснули, как будто поцелуй вышиб из них дух. Несколько часов спустя свет начал просачиваться сквозь шторы, он проснулся полностью одетый, рубашка его скомкана у нее в сонном кулаке, нагота ее заброшена в его одежде и вне ее – внутри его рубашки, его свитера, ее голые ноги зарылись под него, вся она внутри и снаружи – и вдруг проснулась от его касанья.

* * *

Ее вечернее платье, морфо-голубое, стеклянные пуговки посверкивают, свисало с кованого канделябра, паря в сумраке, словно призрак или рыбка в аквариумном свете. Он вспомнил ее внутри той мерцающей кожи шелковистого света. Потом медленно заметил и другое, обычные подробности, домашние предметы, как будто медленно всплывал из сна: тесная кухонька с ее грязной белой плитой, фанерный стол, выцветший мягкий стул, книжная полка, метроном из дерева и латуни.

* * *

Они притязали друг на дружку. Между ними проходило знание, одновременное, выровненное, мурмурация в вечернем небе. Говоря, Пааво видел глубину ее понимания, его чувства скользили по ее лицу, как в зеркале. Они вступили в беседу на всю жизнь, в единственный разговор с его долгими молчаниями, повторениями, прерываниями; нескончаемый. Все, что было залатано и отсечено их встречей, все, что презрели или чему придали смысл.

Они не обратили внимания, когда владелец кафе запер переднюю дверь и принялся подметать вокруг них пол. Ее забытый чай настоялся до черноты, которую невозможно пить. Его стакан давно отпотел, оставив на столе свою бледную луну.

* * *

В квартире у них всегда было холодно. Ни газа, ни горячей воды; вскоре не останется даже памяти о них. Всегда одна и та же лобовая стратегия, думал Пааво, держать нас в такой заботе о том, чтоб оставаться в живых, чтобы мы забыли о самой жизни. В темноте, даже когда рот Софии был у его уха, пела она едва ли не слишком тихо, чтобы кто-то слышал. Пааво мог бы вложить вариацию этой мелодической линии в уста певицы в концертном зале – если б стер слова поэта, изменил порядок нот, чтобы уничтожить намек на гимн, поменял длительности; то есть если бы переделал всё. Ревизия, в