Когда нас держат - Энн Майклз

нет, – чтоб и другие могли помнить. Я сюда отправился не восхвалять, но работа моя именно этим и стала. За двадцать лет, к примеру, я запечатлел все детали улиц Сен-Севрена, даже их разрушение, и теперь все, что утрачено, живет лишь на тех стеклянных пластинах.

Как озеро, удерживающее отражение, подумала Лиа, даже когда того, что оно отражает, больше нет.

– Раньше я приезжал сюда, чтобы глаза отдохнули, – сказал он, – чтобы посмотреть на такое место, какое, как я мог вообразить, существовало тут не одно тысячелетие и всегда здесь будет, хоть я и знаю, что этот лес исчезнет, чтобы уступить место городу, а город вон там некогда был лесом.

Лиа посмотрела в ту сторону, откуда пришла, и вообразила, как медленно подступает город, словно театр, поставленный на колеса, пока не коснется навеса деревьев там, где они сидят.

– Я читала те книжки, о которых все говорят, – сказала Лиа, – мистер Дарвин написал – ну, первую, да и не всю целиком, некоторые части пропускала, потому что хотелось поскорее узнать, чем заканчивается.

Он рассмеялся.

– Ну конечно, потом вернулась и впитала науку – хотя там до ужаса много про голубей, – а когда все изучила, могу свидетельствовать: в той первой книжке нет ничего про то, что мы произошли от мартышек, не напрямую, во всяком случае, хотя заключение бесспорно и захватывающе – представлять себе свет, что падает сквозь те доисторические леса, и части наших тел, некогда ставшие могучими оттого, что жили мы среди тех древних деревьев, – таким даже можно было б гордиться, как будто мы на это как-то влияли, – и мистер Дарвин сам примерно это же и говорит, он даже пользуется словом «величие» для этого родословия, для этих прародителей[22]. И необычайная ширь времени – сколько свободы в том, чтоб об этом думать.

Казалось, его это забавляет.

– Свободы от Бога?

– Нет… ну, наверное. Свободы, по крайней мере, от послушания Богу. В конце концов, Бог же не к послушанию сводится, а к свободе.

– Вы много об этом думали, – промолвил он.

– Мой отец был учителем. А я живу одна. По ночам много времени для размышлений.

Из-под теней деревьев выглянули они на поля, яркость под сплошным синим небом.

– Помню, когда ночь не была временем для размышлений, – произнесла она.

– Вы говорите так, словно было это давным-давно.

– У меня муж умер.

Она ощутила мерцание ветерка в пернатой траве над снегом.

– Думаю, мы памятуем о ком-то, живя. Думаю, так помнить и нужно, – сказал он.

Лиа повернулась посмотреть на него. Теперь он отчего-то выглядел моложе. Интересно, подумала она, выглядит ли и она сейчас моложе для него. Солнце ощущалось таким теплым там, где сияло наземь между деревьев, она чуть не забыла, что сидит на холодной земле.

– У всех есть замыслы, – сказала она, – и их у нас еще больше, когда нас кто-то слушает.

Однажды ночью, пока мужнина голова была еще под одеялами, он заговорил; и говорил так тихо, так долго, что она едва его слышала, сон оттаскивал ее прочь, она попала под его теплые чары; порою думала, что, услышь она то, что он сказал той ночью, вся ее жизнь сложилась бы иначе.

– Мне нравится делать две фотографии с одного и того же места на улице, – сказал он, – сначала фотоаппарат смотрит в одну сторону, а потом в другую. Точно так же, когда в лесу, если не повернешься и не обратишь внимания на ходу, никогда не распознаешь вех и поворотов на обратном пути. Я был моряком, а потом солдатом, а затем пристрастился к сцене – вот и узнал кой-чего о приходах и уходах.

Она слышала, что мистер Дарвин каждый день предпринимал мыслительную прогулку – описывал долгую петлю по своему саду. Ему нравилось учитывать расстояние, но он не хотел отвлекаться на подсчет количества кругов, которые пройдет. Поэтому в начале дорожки он держал кучку камней и отпинывал один прочь всякий раз, когда проходил мимо нее, а потом, в конце, просто подсчитывал камни в новой кучке. Потеряться в мыслях, не потеряв места и не потеряв пути.

Она воображала приращение медленной перемены, терпенье отдельной черты, проявляющейся из поколения в поколение, оттенок, проступающий в шерсти, абрис кости или рогового вещества, выточенные временем и надобностью. Могучая убедительность пользы и масштаба, оттенка и очерка, словно бы накопленная мудрость. Все, что видим мы, выявляет эту настойчивую рассудительность, просеивающее благоусмотрение тысячелетий. Форма зуба, руки; шерсть, утрата шерсти; плавник, нога, жабры, легкие; медленный выбор между воздухом и водой, светом и сумраком. Молнии, потрескивающие поперек бесконечно глубоких каньонов наших мозгов. Сотворение наших ощущений, запечатленное во всем, что знаем мы и чувствуем; за тысячи лет накопление мельчайших восприятий, первобытные зимы, затмения, равноденствия, лавины, урожаи, дождь железного века, малый ледниковый период. И вот теперь, ожив в ней, – великолепие созерцания перемен, до которых никто не дожил и не видит их.

Все было постоянно, ничего постоянным не было, как будто имелся лишь один контекст, в котором употребимо слово «неизгладимый», – пределы одной человеческой жизни.

– А у вас есть с собой какие-нибудь ваши фотографии – взглянуть?

– В сумке, возможно, завалялась одна-две.

Она смотрела на его снимки улиц и лавочных витрин, за стеклами манекены, разодетые и ждущие события, какого никогда не случится, детали ковки, лестницы, дверные задвижки; там были улицы, которые она узнавала, и она знала, что их больше нет. Каждая черта горестной бездвижности. Она не могла определить, внутренне ли присуща меланхолия тому, что снималось, или это все фотограф, или сам акт фотографии. Что-то здесь имело отношение к обладанию, думала она, к признанию того, что никогда не может принадлежать тебе, как нет у нас права на эту ностальгию, и все же – ви́дением создается память, или присуждается память, или подтверждается память… Ей предстоит подумать об этом позже.

– Почему на улицах всегда никого нет? – спросила она.

– Если держать затвор открытым достаточно долго, все движущееся исчезает. – Или оставляет лишь след – заволакивание воздуха, сгущение света, выдох отсутствия.

Тогда она подумала несколько мыслей. Что труд всей жизни фотографа сводится лишь к немногим скольким-то минутам времени. И что можно бы сделать длинную выдержку – скажем, тридцать лет брака или семейной жизни в кухне, младенцы дорастают до взрослых, – а фотографическая пластина покажет лишь пустое помещение. Но оно не будет пустым, – напротив, оно будет полниться жизнью, незримой и реальной. И еще она подумала: однажды она глянет в зеркало и увидит у себя за спиной лишь пустую комнату. И еще: с очень,