Маршрут: Ноль - Mrs. Mracopisec

— Марк, — повторил он. — Не верь часам. Не верь зеркалам. Верёвкам тоже не верь — они здесь любят затягиваться и развязываться без тебя, — короткая усмешка на ленте. Моя. — Если сможешь, найди меня не в картинке. В звуке. Там мы всё ещё совпадаем.

Я выключил диктофон — и тут же включил снова. Хотел поймать момент, где «мой-не-мой» звучит особенно близко. На второй прокрутке поймал: там, где он говорит «мы пересеклись», слышно, как он сглатывает — ровно так же, как я, когда собираюсь влезть в драку с фактом. Паразитные «с» рвутся, как у меня на дешёвых петличках; воздух берётся коротко, на полслова. Это был он. Или я. Или мы, как им удобнее.

— В конце ты услышишь «проснись», — добавил голос. — Если это говорю я — значит, можно. Если это говорит… не я — ты узнаешь. По тишине между словами. Она будет длиннее, чем нужно. Здесь тишина — не пауза. Здесь тишина — ловушка.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Нервно, но искренне.

— Ты всегда любил объяснять, — сказал я. — Даже когда объяснить было нечего.

Часы на панели вернули стрелки на 23:09, будто им стало стыдно за кульбит. Карманные — не сдавались, мололи назад, пока снова не упёрлись в 9:30 и не стали там кружить, как дети на карусели — устало и мрачно.

— Если ты дожмёшь запись до конца, — голос взял ниже, — я скажу «сынок». Тогда, возможно, это действительно буду я. Но помни: я избегал этого слова. Я прятался от него, как от зеркала. Если услышишь «Марк» — это ты. Даже если говорю я.

Запись хрипнула, и мне показалось — на долю секунды — что по приборке прошла тень. Как будто кто-то наклонился посмотреть, что там у нас с кнопками.

Я облизнул губы. Сухо. Слишком.

— Ну что, — сказал я диктофону. — Дожмём?

Пальцы легли на клавишу «Play», но я задержал её, как задерживают признание. Где-то на границе слуха щёлкнули кости времени. Я выдохнул — и надавил.

Лента пошла дальше. Знакомый шорох, словно кто-то разворачивал старую газету под микрофоном.

— Ты всегда боялся, что я уйду, не попрощавшись, — сказал голос. — И ты был прав. Но неправильно понял: я не ушёл. Я застрял.

Я слушал, и каждая буква входила в меня гвоздём. Это был он — и одновременно я сам. Не голос, а зеркало без стекла.

— Они назвали это экспериментом. Но на самом деле — пленкой. Не записью. Петлёй. Я стал куском дороги. Каждым девяносто третьим километром. Каждым повтором.

Я выдохнул сквозь зубы. Вот почему трасса жрёт километры, как швейная машинка жрёт нитку.

— Если ты дошёл до этого момента, значит, ты тоже в ней. Внутри. В петле. Мы оба — роли в фильме, который никто не смотрит.

Лента щёлкнула, проскользнула секунду пустоты. В этой пустоте я услышал собственное дыхание — и оно не совпадало с моим. Я замер.

— Запомни, сынок…

Я едва не выронил диктофон. «Сынок». Это слово ударило по памяти, как молотком по хрупкому стеклу. Он никогда не говорил так вживую. Ни разу. Только «сынок» из уст чужого — но теперь оно звучало почти ласково.

— …если услышишь «сынок» — значит, я пробился. На миг. А если услышишь «Марк» — значит, лента играет тобой, как отражением. Не перепутай.

Я прижал диктофон к уху, будто хотел пролезть в звук, как в щель.

Вдруг стрелки на панели снова ожили. Теперь они вращались в два раза быстрее, назад-назад-назад, пока циферблат не превратился в сплошной круглый вихрь. Карманные часы в ладони синхронно дрожали, как бешеные. В обратном отсчёте я уловил мгновение — 19:93. Да, именно так. Не время, а год. Число, отлитое в металл.

— Ты должен понять, — продолжил голос. — Я не исчез. Я — здесь. Внутри этого повтора. Но если ты попытаешься достать меня силой — мы оба рассыплемся, как сигарета «Ява» в твоей руке.

Я сжал зубы. Перед глазами встал тот миг: пачка, которая в одно касание обратилась в пыль. Метка о том, что прошлое здесь не выдерживает попытки вернуться.

— Поэтому ищи не меня. Ищи звук. Ищи то место, где плёнка трещит — там нет их. Только там есть шанс.

Лента зашипела сильнее. В динамике появился другой слой. И я почувствовал, как кожа покрывается мурашками. Потому что этот второй слой говорил тем же голосом, но уже в настоящем времени:

— Марк. Останови запись. Она не твоя.

Я дёрнул палец к кнопке «Стоп» — и остановился. Потому что сверху голос продолжал:

— Если сейчас ты выключишь — они победят.

— А если продолжу? — прошептал я в пустоту.

— Тогда ты встретишь меня. Или себя. Иногда это одно и то же.

Верёвка на полу «Волги» дрогнула, поднялась сама и легла мне на колени аккуратным узлом. Узел, похожий на ноль. Ноль, похожий на глаз.

Часы на панели скрипнули и встали на месте. Но вместо цифр на циферблате проступили буквы: М.Г.

Я сжал зубы.

— Ну и прекрасно, — сказал я диктофону. — Ещё немного персонального хоровода.

Запись продолжалась. Голос стал глуше, словно говорил через землю:

— Если будешь спать — они будут снимать. Если не будешь — будут ждать. Но выбора нет: сон — это дубль. А бодрствование — монтаж.

Я представил монтажёра, который сидит в аппаратной и режет мою жизнь на куски, переставляет дубль к дублю. Мне стало холодно, но не от ужаса, а от узнавания.

— Я оставил тебе знак, — сказал голос. — Зонт. Красный. Он всегда мокрый, потому что дождь там, где мы остались, никогда не кончается.

Я резко обернулся. На заднем сиденье красный зонт снова поменял положение. Теперь он лежал раскрытым, капли медленно стекали с рёбер, и каждая падала на дерматиновую обивку, оставляя круги. Но круги не впитывались, а висели на поверхности ткани, как зеркала.

Я протянул руку, провёл пальцем по одному. На миг мне показалось — это не вода, а плёнка. Подушечка пальца почувствовала шероховатость магнитного слоя.

— Если сможешь, открой его, — сказал голос. — Внутри — другой кадр. Но смотри осторожно: они любят красть зрителей.

Я вернулся взглядом на диктофон. Батарейки внутри были мертвы тридцать лет, но моторчик тянул ленту, как если бы в нём билось чужое сердце.

Я вдруг вспомнил: отец всегда носил часы на правой руке, хотя все крутили пальцем у виска. Он говорил: «Так стрелки идут ближе к сердцу». И теперь стрелки действительно вернулись — прямо внутрь. Обратно, к 1993-му.

— Не будь зрителем, сынок, — закончил голос. —