Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек

После десятого звонка он его отключил, даже не поинтересовавшись, кто пытался с ним связаться. Вчера у меня были гости, сначала Леонская, которую, по ее словам, маршрут прогулки подвел прямо к моему дому, а ведь живет она довольно далеко, но я обрадовался. Старая, но так и не постаревшая девчонка, существо с детским теплом в сердце. От нее исходило безропотное смирение, будто она больше не верит в мгновение, когда встретит мужчину, пожалуй, намного моложе себя, и опять полюбит. Подобные истории, сказала она, ей теперь не хочется даже читать в романах. Стыдно, когда тебе приходится свыкаться со смехотворностью поздней любви. Испытывать боль, причиняемую друзьями, старающимися держаться с пониманием. Причинять боль самой себе, ослабевая от страха: а вдруг ты не сможешь встать вровень со счастьем, даже если то еще раз явится на твоем пути? Надо полагать, она сейчас по меньшей мере вдвое старше Франца Шуберта. Я не хочу больше спать, потому что не хочу лица, с каким просыпаюсь. Боже милосердный, как же быть с мешками под глазами? Когда хочется многого, чувствовать уважение к себе почти больно. Как она одинока, как одиноки мы все. Как жить с пониманием, что все позади? Быть мягкой, нежной, да с восторгом! Она сидела напротив, и я видел в ней последний проблеск надежды, ожидания уже не очень вероятного чуда, пусть хоть легкого его дуновения. Взгляд на покрытое изморозью окно!

Шифф поискал сигареты, нашел, закурил. Я, конечно, постарался комплиментами вселить в нее мужество, но она лишь улыбалась. Нечто, возможно, самое важное в жизни женщины, как ей прекрасно известно, ушло навсегда. Она прикрепилась к жизни музыкой, и успешно. Она, красавица, еще зажигает, респект! Но, разумеется, – вы ведь ее знаете, – говорит исключительно о Рихтере, своем Рихтере, глубоко почитаемом друге, учителе, а это, знаете ли, отчаяние, если не своего рода ностальгия, и совершенно непонятно, что тут сказать.

Наступило молчание. Действительно, что тут сказать? Может, она ищет утешения у мертвых? Было ли здесь зерно, я хочу сказать – одна из тех невозможных, по-прежнему волнующих ее грез?

И Шифф опять ненадолго умолк. Казалось, он ухватил какую-то мысль и пытается найти нужные слова, нужную тональность. Вообще странно, ведь желание быть оригинальным – для исполнителя классической музыки смертный грех, а с другой стороны, насколько же утомительно, когда человек, которого вы цените как художника, больше не выдает ничего оригинального. Хватило бы намека в разговоре, жеста, удивительной выдумки, мысли – пусть она не имеет последствий, но хоть раз сверкнет. Вот он я, говорит свет, посмотрите на меня, посмотрите на себя, ждите меня во тьме. Только не ждите при моем появлении чего-то вроде просветления. Почему, в отличие от любого ученого в лаборатории, нам не позволены ошибки? Как это на нас сказывается? Ни одной фальшивой ноты! Все безупречно, чисто, прекрасно. Во время исполнения я иногда испытывал необоримое желание играть как свинья. Не утонченно до бессилия. Шифф говорил теперь без всякого стеснения, на лбу выступили капли пота, руки заходили, тело напряглось так же, как когда он играл на своем инструменте. Называть художника «культурным продуктом»! Есть ли в нашей работе нечто неопровержимое? Никогда не понимал. Где то начало, которое могло бы еще разок удаться?

Шифф встряхнулся. Тому, кто хочет нравиться, на сцене концертного зала делать нечего. И тому, кто никогда не намекал публике, что та мешает, тоже. Продолжай, моя хорошая, бороться, сказал я ей. По-моему, она чуть не расплакалась. Честно говоря, как и я.

Когда придет время, подумал Суворин, ложечка земли достанется и тебе, Лиза. Не в пример Шиффу, в последнюю их встречу она не произвела на него впечатление человека, задавленного тревогами. Пока все шло как по маслу, так у нас говорят! Но я, ей-богу, не специалист по «видам изнутри». Он верил тому, что видел, а за то, что не видел, не поручился бы. Какой у нее до сих пор представительный, впечатляющий вид, ничего не скажешь, какая энергия во время выступлений, ни малейшей изношенности, а потом ее грива, она нравилась ему уже сорок лет назад, в Москве; Леонская ее сохранила и весьма эффектно подает. Она, похоже, не торопится уступать сцену нежной поросли, причем тут нет неуместного тщеславия. Пусть соревнуются в красоте между собой. Она не борется, не вмешивается в то, чем занимается. Она союзница не фирм, мечтающих продвигать на рынок музыку на разнообразных носителях, а композиторов, заключая, или лучше сказать возобновляя, с ними дружеские отношения. Излучает уверенность. Никакого нафталина, никакой истории. Пусть другие завоевывают новое тысячелетие. Она закапывается в глубины. Конечно, их еще делают! Открытия, совершаемые при наличии зрелого терпения, а не галопом и бравурой. Стало быть, никаких причин для беспокойства, заключил Суворин, сочтя, однако, неуместным, а также бесполезным возражать Шиффу. Он не испытывал потребности чувствовать свое превосходство, только потому что он, как и она, русский. К тому же упрямый хозяин был для него слишком умен и уж точно менее сентиментален. Прямо как Распятый, правда агрессивный, наподобие раненого зверя. Возможно, тот, чьи силы убывают, в самом деле способен глубже заглянуть в душу.

Когда она ушла, ко мне наведались двое учеников, кого я, как и Лизу, побаловал своим совсем опьяневшим луком. Тут он сам рассмеялся. Естественно, я не стал им говорить «труда немного, а эффект сильный»!

Он выпрямился на стуле и кивнул головой назад. Там на плите осталось. Как насчет? Не желаете?

Нет, спасибо. В другой раз с удовольствием. Даже с огромным удовольствием.

Шифф отчаялся уговорить меня хотя бы попробовать. Насколько я знаю вас, русских, вы предпочитаете вгрызаться во все, пока оно в сыром состоянии.

Квартира Шиффа не походила на жилище, где от визитеров нет отбоя. Он и приходящих домработниц-то едва терпел.

XVII

Соли достаточно?

Пару недель назад Генрих Шифф умер, и Суворин думает о бильярдном столе в его квартире.

А вспомнив бильярдный стол, думает о Моцарте.

Он может представить себе Шуберта за столиком в пивной. Может представить Бетховена за конторкой. Но ни тот ни другой не думают о бильярдном столе.

Моцарт, тот да, когда дела шли хорошо. У него был бильярдный стол. Когда дела шли хорошо, у него была даже лошадь.

У Шиффа был «Роллс-Ройс», Суворин не хотел этому верить и завидовал другу не столько из-за машины, сколько из-за того, что ему хватило духу на эдакую экстравагантность.

Он завидовал ему и из-за бильярдного стола. Могу представить себе, как они играют на бильярде. А потом Моцарт верхом