Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек

А почему, кстати, попутно пришло мне в голову, мы с ним никогда вместе не музицировали, ни на сцене, ни приватно?

Виолончель была его тайной, секретным оружием. Криптографией. Бетховен шифровал то, чего не мог сказать, тем более женщине. Но совсем молчать тоже не мог. Единственные последствия его прекрасных, нежных признаний имели музыкальную природу. И в этом он знал толк. Это вызывало интерес. Это он умел.

Шиффа никогда особенно не занимали любопытные, но недоказуемые утверждения. Любую мысль, над которой можно раздумывать, парализовала боль в плечах, чертова боль. На эти сатанинские укусы душа реагировала как старый усталый философ. Сказать «чертова» – ничего не сказать, сопел Шифф. Где Дух Святой, что слепит меня здоровенького? Пусть и только ради музыки. Так нет же! Он не контролирует даже врачей, ни одного из тех, к кому я ходил. Неслыханно!

Я подумал о Шварцберг, у той тоже проблемы с плечами, давно, но она о них не говорит, как и о человеке, с кем связывает надежды и чья переданная ею мне визитная карточка с нескончаемо длинным именем, предположительно индийским, а может, и непальским, должна валяться у меня в домашнем бардаке. Нет, ни слова. Кто не вправе остаться в мире наедине со своей болью, хотя бы это, видится себе еще более одиноким.

Думаю, ему понравилось, что я не стал сочувствовать и его поганое настроение не лишило меня дара речи. Пишущий письмо, сказал я, ожидает ответа. Музыка – нет. Она ничего не ждет и ничего не требует. В конце Бетховен не ждал даже одобрения своим сочинениям.

Я говорил, как человек, потерявшийся в пьяных мыслях, а ведь, к досаде хозяина, уже тогда не пил ничего, кроме воды из-под крана. Он-то пил красное вино, темперированное ровно до 16 °C, тут его было не сдвинуть. В любом ресторане мог наехать на любого официанта, а если надо – и на хозяина. Я сам не видел, но другие рассказывали. Верить им, так застолье с его участием редко бывало в радость. Ему вечно что-то не нравилось. Каждый вежливый жест официанта он воспринимал как высокомерие, как будто тот оказывал честь, вообще обратив на него внимание. Неодобрительно рассматривал посетителей за соседними столиками. Со всех снимал стружку. То они ему были слишком громкие, то слишком богатые или слишком необразованные. Вдобавок он настаивал, чтобы бутылка, за которую он все-таки платит, стояла возле тарелки, а не на сервировочном столике, куда не дотянуться.

Но при чем же здесь торговец тканями? Господин голубых кровей мне тоже не нравится. А вам? Остается столяр, разумеется, бывший художником, мастером своего дела, человеком с прочным положением в жизни. Все спит в дереве, говорит музыка. Всякое восприятие есть подобие, говорит математика. Замолчите же наконец, говорит поэзия. Если бы тот столяр мог ожить, я бы выкопал его из земли собственными руками. Шифф отставляет давно пустой бокал и протягивает мне руки. Чтобы получить удовольствие от подобных разговоров, вовсе не надо торчать в английском клубе с пожилыми господами, курящими сигары и попивающими джин, или в духоте лейпцигского философского семинара. Нет ничего привлекательнее красоты, переданной в мифологии особых предметов: скрипки, виолончели, старинного бильярдного стола или книги, набранной красивыми буквами на красивой бумаге, в красивом переплете.

Может, этим и объясняется наличие в его квартире такого количества художественных книг, хотя научных тоже. Книги на полках, столы, заваленные стопками книг, настоящая библиотека, стыдно становится. Последний вышвырнутый им из квартиры спросил, все ли он прочел. Идиот.

Я услышал его вздох. Нигде не встретить столько идиотов, как среди меломанов. Достают до печенок. Додумывают лишь до половины. Довольствуются полужизнью. По необъяснимым причинам напрочь отказываются от живой жизни. Более того и самое страшное: смотрят на всю жизнь, на все живое, живость всего живого свысока. Им ничем не поможешь. Давит, как если бы в страшном сне вы сбились с пути и стало темно. Дело зашло слишком далеко – но что же я сделал? Для чего заучено все возможное для заучивания? Почему необходимо маяться такой несчастной жизнью лишь потому, что ты музыкант?

Но вместе с тем да, счастливой. Он признал это неохотно. Жизнь у огня! Суворин вспомнил замечание, как-то сделанное одним писателем, дружившим с Шиффом. Подойти к пламени настолько близко, чтобы воспылать радостью.

Он вез Суворина на машине из пригорода Вены, где молодые люди играли камерную музыку. Старик, великодушно согласившийся перелистывать ноты, возвращался в город, и они разговорились. Больше света, чем от буйного огня радости, и не нужно. Света с неизменяемыми свойствами, излучаемого в мир людьми, которых называют гениями. Суворин помрачнел. Понятие «гений» он не любил. Пропаганда. Существует духовная деятельность, требующая не только исправно функционирующих мозгов, быстрых пальцев и чувства цвета. Что излучает любящая женщина? Ведь ей, когда она прильнет к своему избраннику, удается не думать ничего и ни о чем. Тот, кто любит, о любви не думает. Не думает? Вы уверены? Суворин умолк. Это он сказал или его любезный водитель, кому лучше бы перестать размышлять о любви, поскольку ливень как раз полил стеной? Опасно красивая музыка, кстати, такой конец света в миниатюре. Но не всегда, когда речь идет о жизни и смерти, человек, как эти двое, остается сухим.

Суворин расправил на столе скатерть, как игрок перед игрой расправляет зеленое сукно, – благоговейный, разумный, благородный жест, похожий скорее на ласку, чем на полезное дело. Мне стоило бы собраться. Еще чуть-чуть, и я был бы у цели.

XVI

Вы пробовали карамелизованный лук?

Суворин оказался не готов к этому вопросу, что Шифф понял по его лицу.

Беднота во все времена мудрила с луком. Пока наконец им не заинтересовалась благородная кухня. А после первой попытки и я. Труда немного, а эффект сильный. Когда вас еще так похвалят? Притом что вы не затратили особых усилий и практически не понесли расходов.

Он вдруг резко оживился. Если хотите, с удовольствием напишу вам рецепт. Все очень просто. Берете среднего размера кастрюлю и кладете туда сливочное масло. Потом сахар. Держите на огне до коричневатого оттенка. Кладете лук, целиком. Очищенный, разумеется. Тушите десять минут на медленном огне. Затем – очень важно – до половины заливаете луковицы красным вином. Накрываете крышкой и тушите на маленьком огне двадцать минут. Под конец выпариваете вино, чтобы на дне осталось немного соуса. Готово!

Шифф посмотрел на меня. Потом на свой зазвонивший телефон.