«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940 - Энн Икин Мосс

эпилоге. Точно так же женская инстинктивная тяга к общему благу в «Что делать?» выступает катализатором революционных действий со стороны мужчин.

Во втором томе «Войны и мира» судьбоносная встреча между князем Андреем и Пьером, который навещает старого друга в его поместье, дает Толстому повод изложить свои философские мысли о преградах, мешающих человеческому единению, и о трагедии разобщенности. В чем-то эта сцена предвосхищает беседу о природе любви и добра между Стивой Облонским и Константином Левиным в Английском клубе в начале «Анны Карениной» — ту встречу, которую Донна Орвин, разъясняя ее смысл, назвала «симпосием»[198]. Пьер и Андрей убежденно излагают каждый свою позицию, по-настоящему не слушая друг друга. Пьер, видя, как угнетен Андрей недавней смертью жены, пытается утешить его той философией единения, к которой он сам пришел благодаря общению с масонами. Вот что он говорит ему:

На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды — все ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно — дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого? Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, — высшая сила, как хотите, — что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим?[199]

Андрей нетерпеливо навешивает ярлык на жаркие увещания Пьера, из которых выше приведен лишь отрывок, и будто отмахивается: «Да, это учение Гердера». Сам Андрей противопоставляет этой чужой премудрости — которую, как ему кажется, Пьер просто бездумно повторяет — сокрушающую силу самого невыразимого человеческого опыта:

Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И я заглянул…[200]

Если Пьер — через посредство Гердера — постулирует связь и единство каждого человека с «гармоническим целым», то Андрей представляет неизбежное исчезновение всех человеческих уз в миг смерти и непознаваемость того, что находится по ту сторону земного существования. «Царству правды», о котором говорит Пьер, он противопоставляет «пропасть». Смертность служит ему величайшим напоминанием об обособленности и ограниченности отдельного человеческого сознания. Он отказывается принимать утверждение Пьера о том, что правильным ответом на смерть была бы вера в «будущую жизнь» и в Бога, а значит, и в правду и добродетель: «Да, коли бы это так было!» В этом диалоге мы видим — в зародыше — не только противоречивое влияние рационалистической философии Просвещения и немецкого романтизма на русских интеллектуалов, но и тот глубокий след, который русский роман еще оставит в философской традиции ХХ века[201]. Мы видим экзистенциальный вызов, бросаемый смерти, и противостоящее ей стремление к единению, видим воплощение идей в самостоятельных (и словоохотливых) персонажах и влияние случая, обстоятельств и человеческой личности на эти идеи.

Подытожив цветистый монолог Пьера короткой репликой («Да, это учение Гердера»), Андрей довольно точно определил интеллектуальное происхождение мыслей своего друга, однако Толстой показывает, что это определение явно тесновато для обилия чувств, стоящих за словами Пьера. Да и желания и чувства Андрея отнюдь не исчерпываются его упрямыми доводами в защиту рационализма. Что за речью Пьера скрывается нечто большее, чем за кратким выводом, каким ее подытожил Андрей, или даже за словами самого Пьера, становится понятно по тому воздействию, какое этот разговор оказал на князя. И воздействие это произошло не только от слов, сказанных во время разговора, а больше от того, что они побыли некоторое время рядом и хорошо всмотрелись друг в друга: «Князь Андрей вздохнул и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но все робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера»[202]. Оказывается, что лицо друга оказало совершенно неожиданное воздействие на князя Андрея: по сути, в его душу заронилось семя какой-то новизны, отчего его жизнь полностью переменила ход: «Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь». Вера Пьера в добро позволила Андрею превозмочь горе и открыла для него путь к любви и к новой жизни. Эта встреча лицом к лицу дала ему возможность общения посредством чутья и чувств.

Беседа двух этих персонажей — редкий для творчества Толстого случай, когда изображена подлинная и искренняя взаимность между людьми, и личная, внутренняя перемена в душе героя происходит под влиянием его верного друга. Одни только слова не переубедили бы Андрея — ведь из самих слов, произнесенных Пьером, князь не узнал ничего нового для себя. Значит, так сильно подействовало на него воплощение этих слов — то, как они были сказаны, кем, когда и где[203]. Словам Пьера удается пробить рациональную перегородку, мешающую Андрею воспринимать их, благодаря давней дружбе и упомянутому «нежному взгляду». Перемена совершается в князе в результате процесса, который Толстой позже — в написанном в 1897 году манифесте о природе искусства — назовет «заражением». В эссе «Что такое искусство?» Толстой утверждал, что суть и смысл искусства — в его способности передавать чувства и тем самым связывать художника со зрителем, а всех зрителей — друг с другом. Словно произведение искусства, раскрасневшееся лицо Пьера и его полнейшая искренность позволяют Андрею «заразиться» его верой. И содержание слов Пьера, и кратковременное ощущение этого духовного союза с ним освещают Андрею новый путь: он вдруг ощущает, что может жить ради других и снова любить. Беседа двух друзей выступает своеобразным образцом: именно такого рода влияние сам Толстой надеялся оказывать на своих читателей — и на преданных, и на сомневающихся. Философствования и разглагольствования способны приводить лишь к рациональному пониманию, а вот воплощение всех этих идей в персонажах, внушающих любовь или сочувствие, может подвести читателя к инстинктивному пониманию и состраданию. Точно так же в своих критических статьях Толстой решительно выступал против «политической литературы, отражающей в себе временные интересы общества», и указывал, что существует ведь «другая литература, отражающая в себе вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные сознания народа, литература, доступная человеку всякого народа и всякого времени». Идеальная литература выступает в роли друга — она ведет к единению душ и порождает искренность чувств.

Этот идеал эмоционального контакта сосуществует в поэтике Толстого с проблемой