Мифы об идеальном человеке. Каверзные моральные дилеммы для самопознания - Майкл Шур

жизнью. В сериале «В лучшем месте» мы придумали персонажа по имени Даг Форсетт, который довел идею максимизации счастья до крайности: он ел только чечевицу, которую выращивал сам, потому что для ее полива не нужно много воды. Он позволил подростку издеваться над собой, поскольку тот понял, что Даг сделает любую глупость, которую захочет от него хулиган, поскольку он обязан действовать на благо мальчишки. Если мы следуем утилитаристскому мировоззрению и пойдем до конца, мы рискуем стать своего рода нагнетателем счастья, по сути батареей, питающей счастье других за счет нашего. Любые ограничения, которые мы накладываем на утилитаристские действия, необоснованны и считаются самоуправством, что, на мой взгляд, снижает их полезность, если мы руководствуемся этими принципами. Если люди, изобретшие утилитаризм, никогда не говорили нам, когда стоит остановиться… когда же нужно остановиться?

Современный философ Сьюзен Вулф написала об этом в статье «Добродетельные святые», где она ставит под сомнение саму идею о том, что значит быть «совершенным с точки зрения морали». Она пишет:

Для добродетельного святого содействие благосостоянию других играет ту роль, что для большинства из нас играют материальные удобства, возможность заниматься интеллектуальной и физической деятельностью по выбору, а также любовь, уважение и общение с людьми, которых мы любим, уважаем и с которыми нам хорошо. Так что счастье добродетельного святого заключается в счастье других, и поэтому он с радостью посвятил бы себя другим целиком[160].

Это та же идея нагнетателя счастья, но другими словами: Вулф описывает его как человека, чья установка — по умолчанию не самосохранение, а скорее, сохранение других. Это эго, вывернутое наизнанку. Вроде звучит не так и ужасно, даже где-то перекликается с убунту, но, чтобы достичь добродетельной святости, нам пришлось бы действовать так постоянно, при любом раскладе, что, по сути, делает идею неосуществимой. Если, например, мы обедаем с лучшим другом Карлом, а через дорогу женщина расстраивается из-за неисправного парковочного счетчика, нам пришлось бы вскакивать и бросаться ей на помощь… если, конечно, это не расстроит Карла, потому что он как раз переживает из-за отношений с сестрой. Помощь женщине на парковке причинила бы ему больше несчастья, чем счастья, которое мы «нагнетаем», помогая ей… но затем, производя расчеты, мы краем уха слышим, как кто-то говорит о наводнении в Миссури, из-за которого с насиженных мест пришлось убегать тысячам людей, и все они куда больше нуждаются в помощи, чем Карл или женщина с парковки, поэтому мы бросаемся в аэропорт. Этот постоянный и бесконечный утилитаристский расчет делает нашу жизнь невозможной, мы нигде не сможем нормально жить.

И что происходит с таким человеком? Какими бы мы были, скажем, людьми, раз нет лучшего слова, если бы нашей единственной целью была добродетельная святость? Вулф тоже об этом задумывается.

Если добродетельный святой посвящает все свое время тому, чтобы накормить голодных, исцелить больных или собрать деньги для Оксфордского комитета помощи голодающим, он при этом не читает викторианских романов, не играет на гобое или не отрабатывает удар тыльной стороной ракетки… Жизнь, в которой не развит ни один из этих аспектов личности, кажется удивительно бесплодной. Добродетельному святому трудно смириться с увлечением, скажем… высокой кухней, ведь, как мне кажется, нет ни одного веского аргумента, способного оправдать использование человеческих ресурсов, которые задействованы в производстве pâté de canard en croute[161], против возможных альтернативных благих целей, на которые их можно направить[162].

Добродетельный святой не пойдет в кино, не станет играть в теннис, не выучит арабский и не приготовит патэ де канар ан крут, потому что это отнимает у него драгоценное время, которое можно потратить на добродетели. И без любого из этих обогащающих жизнь занятий он становится ужасно скучным. «Добродетельный святой должен быть очень, очень милым, — сухо пишет Вулф. — Важно, чтобы это никого не оскорбляло. Жаль лишь, что в результате ему придется остаться недалеким, лишенным чувства юмора или подкаблучником»[163]. Правильно! Человека, который отрекается от себя и не может позволить себе посмеяться над тем, что другим не покажется смешным, или не может дать что-то из страха, что кто-то другой не разделяет подобную точку зрения, не существует.

Не говоря уже о том, что никто не захочет общаться с человеком, у которого в жизни только один интерес — будь то нравственное совершенство, плавание или игра на волынке. Идея индивидуальности, того, чтобы быть живым существом и жить полной жизнью во всех ее проявлениях, дает нам свободу заниматься тем, что мы любим и что хотим попробовать. И если мы стремимся посеять все имеющиеся у нас уникальные семена в почву жизни, мы и не люди вовсе. Другими словами: не всё может или должно быть связано с моралью. («Кажется, есть предел тому, — говорит Вулф, — сколько добродетели мы можем выдержать»[164].) Достижения людей невероятны, ценны и достойны восхищения, и когда мы понимаем, что они «несовместимы» с добродетельной святостью, можно не считать добродетельную святость разумным руководством для жизни. Иначе мы станем скучными, безразмерными батарейками, не делающими ничего, кроме питания всего мира[165], [166].

Ответ на вопрос «Каков верхний предел требуемой добродетели?» лежит в сфере этики добродетели. Потому что, опять же, в то время как Кант и Милль спрашивают «Что нам делать?», Аристотель задается вопросом «Каким человеком я должен быть?». Мне кажется, что первый вопрос более практичный: эти ребята пытаются дать нам действующее руководство по эксплуатации, которое можно открыть всякий раз, когда возникает трудный выбор. Но иногда теории, основанные на правилах, рушатся или ведут к тому, что мы совершаем возмутительные либо абсурдные поступки. Аристотель предполагает, что мы сможем принять правильное решение, если сосредоточимся на том, чтобы быть добродетельными людьми. Его подход, основанный на идее «повторение — мать учения» (точнее, «постоянная практика медленно и печально приближает нас к совершенству», хотя эта фраза меньше цепляет), содержит ответ на наш вопрос: «Насколько я должен быть хорош, чтобы быть хорошим?»

По определению, золотая середина предусматривает для каждой добродетели как верхний, так и нижний пределы: пороки, находящиеся на высшей и низшей чаше весов. Слишком храбрый солдат поведет себя опрометчиво и глупо, если бросится один навстречу целой армии, а тот, у кого нет мужества, испачкает штаны