Формула смерти. Издание третье, исправленное и дополненное - Евгений Черносвитов

О нашем общении с иезуитами, а также о падре Эджидио Гуидубальди, и моем отношении к ордену, можно прочитать в статье «Иезуиты в России – Русские у иезуитов» (Е. В. Черносвитов, П. В. Флоренский. «Кентавр». №1. 1992). Взглядам падре Эджидио Гуидубальди на смерть, с точки зрения психоанализа, будет посвящен специальный раздел. Дело в том, что на эту тему он написал статью. И своими соображениями собирался поделиться с различной аудиторией нашей страны. Для этого готов был проехать по некоторым столицам СССР. Его вдохновила на этот труд моя лекция на вилле Каваллетти. Текст выступления он передал мне, чтобы я его отредактировал. Я это сделал, но падре умер. Не знаю, есть ли еще где-нибудь копия данного текста, поэтому я приведу его почти без исправлений.

Но, вернемся к смерти. Повторяю, в СССР смерти как экзистенциальной (психологической) проблемы не было. В менталитет советского человека она не входила. Когда Айна Григорьевна Амбрумова, побывав в США, решила создать в Москве и Ленинграде телефон доверия и суицидологическую клинику, то, не смотря на ее дружбу с Брежневыми, Щелоковыми, Черненко и Андроповыми (имею в виду дружбу семьями), это ей удалось не сразу и не скоро. А ее книги по суицидологии выходили с большими купюрами и под грифом «ДСП» (для служебного пользования). Мироощущение советского человека еще не было готово воспринять смерть, как проблему. «Психальгия», «горячая точка биографии», «суицид как естественный конец жизни» и, в целом, суицидология как наука, – были не понятны даже психиатрам! Но, время работало на А.Г.Амбрумову, общественное сознание деструктуировалось. Вспоминая коварный вопрос Рэма Викторовича Хохлова ко мне: «Что будет с общественным сознанием, если все люди на земле уснут?», я начал видеть на него ответ. Хотя, за десять лет до распада СССР написал и опубликовал серию статей, под общим названием: «Структура и деструкция субъективной реальности» (см. «Вопросы философии». «Философские науки», «Вопросы психологии», «Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова» и др.). К концу второго тысячелетия не только исчезла великая держава СССР. На ее развалинах еще не видны даже контуры будущего государство, которое de jure уже существует, а de facto нет. Зато появились все философские, моральные, биологические (генетические) и психологические основания говорить публично о формуле смерти. Ибо, смерть в новой реальности нашей жизни, не только появилась во всех своих модерных ипостасях – от «жизни после жизни», эвтаназии, серийных убийств, массового повседневного терроризма, действия банд-формирований, простого каннибализма, убийства «доноров», ради продажи их органов для пересадки, убийства плода в чреве матери под благовидным предлогом «планирования семьи» или «тканевой терапии» (афера мошенника из США), до страшного Суда и Армагеддона Иеговы с сатаной.

Естественная и насильственная смерти

В 1984 году, в клубе города Бийска я выступал на «Шукшинских чтениях». Через день Василию Макаровичу исполнилось бы 55 лет, и вся наша огромная толпа его поклонников была бы на Пикете, в Сростках. Из разных концов СССР и из-за рубежа понаехало традиционно много писателей и актеров, родственников и друзей Василия Макаровича, и почитателей его творчества. На клубной сцене сидели актеры, снимавшиеся в фильмах Шукшина и три его дочери – Оля и Маша вместе, а Катя поодаль от них. Сводные сестры не дружили. Свое выступление (которое, кстати очень понравилось слушателям) я закончил словами: «Человек рождается сам. И умирает сам. Так и Шукшин!»

Не успели затихнуть аплодисменты, как на сцену выскочил длинный, худой, в джинсовом костюме и ботинках американских спецназовцев мужчина, очень коротко подстриженный, трагического возраста. Полуобернувшись в мою сторону (я еще продолжал стоять на трибуне), он неистово, сбиваясь на фальцет, заорал: «Вот, они… Фашисты! Хотят отнять у нас Шукшина!» При этих словах он выбросил перед собой в мою сторону длинные худые руки со сжатыми кулаками и начал ими потрясать! Народ на скамейках и на сцене сначала просто остолбенел от таких слов. Рот крикуна свело, и на его узких губах была хорошо заметна пена. Я мужика не знал. Когда люди пришли в себя, то сначала робко, а потом решительно стали гнать его со сцены, со словами: «А ты – кто такой?» Несколько крепких молодых парней поднялись и направились к сцене с хорошо понятными намерениями. Меня хорошо знали на Алтае, я выступал на «Шукшинских чтениях» с первого дня их открытия. А моего «врага» местные жители видели впервые. Да еще «упакованного» в американскую одежду! Видя, чем все может обернуться, представитель киношников (фамилию и имя ее я забыл) соскочила со своего стула и громким четким голосом произнесла, указывая кивком головы на «джинсового»: «Слово имеет известный советский кинорежиссер Андрей Сергеевич Смирнов. Его „Белорусский вокзал“ вы все видели…» После этих слов в рядах слушателей произошло явное замешательство. Парни, направившиеся к сцене, тоже остановились. «Белорусский вокзал» нравился всем советским кинозрителям. Песню из кинофильма – «А нам нужна одна победа. Одна на всех, мы за ценой не постоим!», пели во время застолья в квартирах, на кухнях втроем, раздавив после работы бутылку, в кабаках. Пел весь могучий Советский Союз! «Белорусский вокзал», когда я его смотрел первый раз, при многих сценах вызывал у меня мурашки на спине. Этот фильм мне, несомненно, нравился тоже! Смирнов, не из-за его истерического выпада по моему адресу, честное слово, сразу стал мне антипатичен! С этим мужиком я бы пить не стал! Я сел на свое место на лавку в зале. Смирнов, стал что-то сбивчиво говорить, выплевывая слова. Его никто не слушал, ибо зал начал гудеть и гул этот нарастал. Людей, как и меня раздирали противоречивые чувства: безусловная любовь к героям «Белорусского вокзала» и неприязнь к их создателю. На трибуну один за другим стали выскакивать ораторы, и перекрикивая все еще не уходящего со сцены Андрея Сергеевича, говорили «за меня», и «за своего Шукшина». Явно нарастал беспорядок! Алтайцы народ горячий. К приезжим, которых не знают, да еще одетым в «заграничное шмутье» и, вместе с тем, явно приблатненным, относятся традиционно враждебно. Смирнова могли побить. Это почувствовали ответственные лица из «Гос. Кино». Видимо, чтобы взять ситуацию под контроль, ко мне направили Георгия Буркова. Жора подсел ко мне на краешек стула, слегка оттеснив меня, со словами: «Андрюша в упор не видел Ваську. Они не сказали друг другу ни одного слова! Васька для Смирнова был „деревенщиной“, „выскочкой“. Завистливый Андрюша очень…» Потом полез во внутренний карман своего просторного пиджака и вытащил стальную фляжку с припаянной красной звездой, которую можно купить на Арбате. Медленно отвернул пробку и протянул фляжку мне. Я отхлебнул из нее. Оказался самогон. Жора успел отовариться у кого-то из местных. Его на Алтае любили. «Первач!» – сказал он, забирая у меня фляжку и как-то неловко начал тыкать ее горлышком себе в рот, чуть запрокидывая. Прозрачная влага обильно потекла по его толстой губе. В это время в зале уже царил хаос. Кричали все, перекрикивая друг друга. Размахивали руками. Трясли друг друга за ворот. Назревала групповая драка, где все против всех. В клубе, да на улице было человек 300! Многие успели принять горячительного. Вдруг средь общего шума выделился громовой голос. Головы всех замерли и дружно повернулись в его сторону. Огромный рыжий детина в тельняшке, с кожей, как у ошпаренного кипятком рака, протянув ручищу в сторону Оли и Маши, провозгласил: «Шукшин – инопланетянин. Они часто раньше посещали наши края. Посмотрите на его деток. Они же яйцеголовые! И Евгений Черносвитов тоже яйцеголовый!.. А этот, – он пальцем ткнул в сторону Смирнова, оставшегося на сцене, благо нашелся лишний стул, освободившийся из-под Буркова, – тупоголовый, из Степи. Тупоголовые и яйцеголовые вечно враждовали друг с другом!» Жора, громко икая, и неловко тыкая пальцем в сторону детины в тельняшке, пояснил мне: «Это профессор из Ленинграда, Козлов, его фамилия, кажется. Его ребята роют у Иркутска и Барнаула. У них своя теория происхождения жизни на Земле».