Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

Затем чай у Шармиль. Мы обедали на рю Дюра, потом шли по ярко освещенной солнцем улице, перейдя по рю Фобур-Сент’Оноре к площади Этуаль. Слушали по дороге цвирканье сверчков, доносящееся из пекарен, и болтали обо всем на свете, подытоживая прошлое.

Чтение: «Люцинда» Шлегеля,{83} оставившая впечатление, что романтика могла бы стать здесь своего рода жизненной практикой, вроде попыток, в дурном стиле осуществленных Гентцем{84} и Варнхагеном.{85} Все это существует в виде ощущений и отголосков. Может, однажды они сложатся в отчетливую мелодию. Тогда бы романтика стала гармоничной прелюдией к избранным или рафинированным свершениям культуры позднего времени. И по сю пору ощущается, как она стремится овладеть способными натурами, подобно духу, существующему в виде схем, но взывающему к их воплощению во плоти и крови. Эти схемы могут переделать на романтический лад все, что угодно, вроде того как Людвиг II приспособил себе Версаль Людовика XIV или Вагнер — нордический мир богов. Романтический ключ отопрет девяносто девять покоев с сокровищами, в сотом же таятся безумие и смерть.

Париж, 26 августа 1942

Фридрих Георг пишет мне, что во время последнего налета на Гамбург в огне расплавился набор второй редакции «Иллюзий техники».

Вечером я зашел за докторессой, чтобы идти на прогулку по старым кварталам в полнолуние. У памятника Генриху IV мы спустились к скверу Вер-Галан, где светились огоньки кораблей и от воды пахло гнилью. Разговор о стихах Платена,{86} красоту которых она сравнила с отраженным светом луны, вторичным светом, — светом Эроса.

Подчас мне трудно бывает провести грань между сознательным и бессознательным существованием, между частью жизни, проходящей во сне, и той, что сложилась днем. То же самое случается при создании образов и фигур, — многое, обретающее плоть и кровь в процессе авторского труда, входит затем на полных правах в действительную жизнь.

Человек может раствориться в образе, магически вызванном им. Тогда происходит обратное: образы выносят его к свету и затем оставляют, спадая с плода, как лепестки.

Наше призвание — осуществить обратное романтикам движение: там, где они ныряют в глубь, мы всплываем на поверхность. Новое, более отчетливое видение еще непривычно и причиняет боль.

«Les tape-durs».[87] Так называли себя сентябристы. В этом слове есть что-то ужасно нетвердое, что сродни дурным детским играм этого мира.

Париж, 28 августа 1942

Все еще никаких сведений о поездке в восточные области. Днем разговор с Вайнштоком о Платоне и о том, насколько он современен. Это особенно очевидно мне после чтения «Греческих богов» Фридриха Георга.

Днем меня навестил в «Мажестик» некий г-н S., владелец электротехнических заводов. Он пришел с вопросом: готов ли нравственный человек сегодня вмешаться в действительность и каковы перспективы подобного вмешательства, — о чем мы долго беседовали, упоминая при этом Ницше, Буркхардта и Ставрогина.

Моего посетителя воодушевляла известная доля техническо-практического морализма или утопизма, подобно тому как отцы-иезуиты при заказе сводов церкви Святого Михаила в Мюнхене основывались на рациональности. Я же вспоминал распространенный 150 лет тому назад назидательный трактат «The Economy of Human Life».[88]

Интересно, что в подобной абстрактной беседе ощутимее и заметнее становится механизм конкретного мира, будто трогаешь поршни и маховики огромной машины.

Мы нуждаемся в ком-то, на кого можем обратить нашу искренность и сердечность. Впрочем, это не уберегает от досады, — согласье струн, сливающихся в аккорд, не всегда зависит от нашей воли. Нередко бывают встречи, которым заранее радовался, — и вот они оказываются холодными, и лишь спустя дни и недели вновь обретаешь душевное равновесие.

Ночью сны об облаках, — они точно поля из плотного снега с землистыми краями, как на тех глыбах, которые дети катают по земле в оттепель.

Париж, 29 август 1942

Днем у Де Муля на седьмом этаже здания на рю Дюмериль смотрели коллекции насекомых. Дверь открыл полный, с нездоровым цветом лица от долгого пребывания в тропиках господин лет шестидесяти с белой окладистой бородой. Он попросил меня обождать минуту в большом помещении, стены которого были заняты, точно книгами в библиотеке, коробками с бабочками. Я увидел там аквариум, с одной из полок на меня слетела горлица; воркуя, она несколько раз поклонилась и вцепилась в мой указательный палец. Затем пришел Де Муль и показал прекрасных бабочек с Соломоновых и других островов мира. Уже который раз я наблюдал странность этого стремления накапливать сотни тысяч маленьких цветных мумий — между прочим, это египетская черта. В мире уничтожения это увлечение кажется особенно хрупким. Ведь каждая из этих коробочек — часто результат скрупулезнейшей, многолетней работы. Поэтому Де Муль был так озабочен рассматриванием последствий от взрыва упавшего поблизости снаряда.

Ночью мне снилось восхождение на гору; в одном маленьком водопаде я поймал зеленую рыбу с семью парами глаз, передние были голубые, следующие за ними, неясно выраженные, терялись в эмбриональных складках. Когда я поднялся выше к ледникам, она перестала шевелиться в моей руке. Затем я вошел в часовню на вершине горы.

Париж, 30 августа 1942

Днем с Шармиль в Багателе. Там желтая лантана с красной сердцевиной. Бархатистый цветок, распространяющий душный аромат, притягивает бабочек, особенно языкана обыкновенного, широко раскрывающего перед ним веера своих крыльев, пока его хоботок погружается в пестрый тигель цветка. Я видел их, правда фиолетовых, на Азорах, и до сих пор при виде этих бабочек меня охватывает тоска по этим местам. Там, на Канарах и в горах Рио, пережил я часы, открывшие мне, что существует рай на земле, — такой одинокий, торжественный в своей красоте; даже солнце светит там по-иному, ослепляя божественным блеском. В те мгновения одно лишь было плохо в этом мире: что им суждено пройти.

Париж, 31 августа 1942

Днем на рю Миромениль у Гоно, антиквара, открытого мной впервые. Новая антикварная лавка — это всегда новое увлечение. Особенно понравился мне квадратный, весь заставленный книгами кабинет. Я купил воспоминания барона Гримма,{87} наряду с его перепиской всегда бывшие лакомым кусочком для знатоков: на обоих томах — экслибрис барона де Гризнуа: «Je regarde et je garde»[89] — гордые слова.

Затем я приобрел подробное описание кораблекрушения американского брига «София», Париж, 1821 г. И наконец, «Искусство дуэли» Тавернье с его же собственноручным посвящением А. Гершелу, которого называет «королем фотографов».

Даже просто рыться во всех этих вещах небесполезно. Ум воспринимает, походя, массу имен и дат, они затем улетучиваются, оставляя, однако, все же своего рода гумус, дающий ему пищу, какое-то неопределенное знание, которое часто выше точного; оно оставляет на кончиках пальцев ощущение границ и переходов духовных форм. Ни одна из прогулок по набережным, в этом смысле, не была напрасной; так, прелесть охоты состоит в выслеживании красного зверя, а не в мертвой добыче.

Париж, 1 сентября 1942

1 сентября; на набережной Сены уже отпечатался узор желтых, сердечком, листьев тополя. Мы вступили в четвертый год войны.

Вечером у Валентинера поглядеть на опускающуюся на крыши ночь. Ласточки и черные стрижи улетели. Затем с Шармиль в Тюильри; сидя на скамье под искрящейся на небе Большой Медведицей, разговаривали о цветке с золотой чашечкой, цветке воображения.

Чтение: Поль Моран, «Жизнь Ги де Мопассана». Из тех букетов, где в цветах кишат разноцветные пауки и змеи. Вообще, не надо бы браться за биографии людей, которых не очень любишь.

Париж, 2 сентября 1942

Днем в Багателе. Листья желтеют, зацветают астры. Доверительный разговор в Павильоне.

Плохо спал ночью. Существуют сны, когда вместо образов возникают мысли, и тогда нам не проникнуть под низкие своды форм — не пробиться к разгадкам.

Париж, 8 сентября 1942

Вечером у Валентинера, там Анри де Монтерлан и Небель, приехавший с островов. Небель рассказал об одном пророчестве XVI века, согласно которому в наше время будет разрушен Кёльн. Он считает, что все исполнилось в точности, по букве и по месту, так как разрушен только центр города, соответствующий тогдашним его границам. Затем речь шла об американизации, к которой неминуемо ведет разрушение старых городов.

Также о Де Квинси,{88} Небель принес такое его английское издание, что у меня потекли слюнки. О боях быков, из-за которых Монтерлан мальчиком убегал из дома. О герцоге Сен-Симоне и о воспоминаниях Primi Visconti при дворе Людовика XIV. Монтерлан рассказал анекдот о графе фон Гише, который он там откопал и упомянул затем в одной из своих книг.