Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

Вечером встретился на площади Терн с докторессой за чашкой прописанной ею вербены. С тех пор как мне пришлось заняться своим здоровьем, этот час стал и часом посещения врача.

В постели сперва читал дневники Леона Блуа, затем продолжил чтение Притчей. Появление в Писании документа, полного скепсиса, да еще в качестве одной из ее истинных книг, удивительно; оно становится понятным, лишь если рассматривать Библию как ландшафт, плод творения, части которого взаимосогласуются и дополняют друг друга. В этом смысле взмываешь к высотам, где гнездится матерый орлиный царь в своей седой короне, где разрежен воздух и откуда ясно виден остов земли. Ни у кого нет такого острого глаза, как у мудрого царя, хотя Иов больше него проникает в глубину. Его плод поспеет в старости, ибо Иов испахан болью.

Соломон же считает боль еще и тщеславием. В этом смысле он избежал участи Лира, предпочтя наслаждаться жизнью, как стареющий Фауст. Он превращал страны в цветущие сады, насаждал леса и виноградники и жил в своих дворцах сладострастия в окружении сонма рабынь и певуний. Но все это было лишь пустое колебание воздуха; и такая мысль его страшнее той, что принимает сущее за покрывало Майи.

У каждого в жизни есть вещи, которые он не доверит даже самому близкому человеку, что-то вроде камешков в желудке курицы, никакое дружеское участие не поможет их переварить. Это самое дурное и самое лучшее ревниво охраняется человеком, и если на исповеди он разрешается от дурного, то лучшее в себе он бережет для Бога. Добро, благородство, святость хранятся нами вдали от социальной сферы; это то, что не поддается пересказыванию.

Впрочем, женщины в этом смысле гораздо более скрытны, иногда это настоящие могилы прошлых любовей, и никто, будь это хоть супруг, хоть любовник, держащий ее в самых крепких объятьях, не знает всего. Всякий, встретивший свою прежнюю возлюбленную спустя годы, бывает сражен этим умением молчать. Воистину дочери земли! Бывает ужасный одинокий опыт, хранимый в их сердце, например отцовство. Бездны Медеи разверзаются за буржуазным благополучием. Что вы скажете об образе женщины, годами видящей, как ее супруг ласкает ребенка, не принадлежащего ему?

«Два любящих человека должны быть до конца друг с другом откровенны», но достаточно ли они сильны для этого?

«Я хочу исповедоваться перед тобой, но, боюсь, ты будешь слушать меня, как священник. Достанет ли у тебя мудрости выслушать меня?»

И здесь неоценимо целительное действие молитвы, расправляющее на мгновение наше зажатое сердце и открывающее его свету. Единственно она, особенно в наших северных широтах, дает человеку доступ к вратам истины, последней и безоглядной честности. Иначе не мог бы он общаться с близкими и дорогими ему людьми, не тая злобы в темных закоулках своей души, — и где не удержала бы языка та же осторожность, это сделает уважение.

О согласных, придающих слову негативный характер, особенно N и Р: Pes, pejus, pied, petit, pire.[93] Это P вносит в слово презрительную ноту. Нога — символ ущербного, неудавшаяся рука. Об этих связях, особенно о том, как человеческое тело находит отражение в языке, я хотел бы написать работу после войны. Было бы хорошо побеседовать на эту тему с Фридрихом Георгом, такой разговор многое бы прояснил.

Париж, 3 октября 1942

Днем в книжном магазине в Пале-Рояль, где я приобрел издание Кребийона,{91} напечатанное в 1812 г. у Дидо. По обложке из телячьей кожи, выкрашенной в зеленый цвет, видно, как сохранялся стиль времен Империи; еще оставался слой ремесленников старого режима, и это — более важное, чем стиль, — было силой корней. Этим преимуществом сохранения традиций Франция владеет до сих пор и, по-видимому, будет его хранить и впредь благодаря своей в большей мере благоразумной политике. Ибо что теперь важно в этой стране? То, что ее старинные гнезда, города не перепаханы настолько, чтобы на их руинах строить новые Чикаго, как это случилось в Германии. Активизировать еще имеющийся крупный капитал — цель обеих ведущих войну партий, и эта малая группа людей удерживает в равновесии стрелку весов. То, что это до сих пор удавалось, тем удивительнее, что противостоит грубой политике наших дней.

Я решил не стирать пометки книготорговца о сохранности, цене и прочем, что так часто видишь на шмуцтитуле, — они вносят новую ноту в то, что Feltes-se называл аутентичностью книги. На экслибрисе я отмечаю число и место приобретения книги, имя дарителя, иногда связанные с этим особые обстоятельства.

За столом у докторессы. Смотрел, как она готовит. В том, как она это делает, чувствуется женщина-ученый, особенно в том, что касается распределения времени, чередования движений рук и действий. В результате варка приобретает вид продуманного процесса, выглядит как химический эксперимент. Впрочем, само добывание продукта нынче стало искусством, так как в магазинах почти ничего нет. Голод царит повсюду.

Чтение: Конан Дойль. Наш возраст таков, что уже и хорошие криминальные романы скучны. Калейдоскопическая игра фактов теряет всякий смысл; все эти элементы слишком знакомы.

То же самое можно сказать и о жизни; наступает момент, когда мы овладеваем реальностью, мы насыщены ею. «Наша жизнь длится семьдесят лет…», можно добавить: и хватит! Кто же еще не достаточно выучился, чтобы перейти в старший класс, тому придется проходить все снова, придется догонять.

Отсюда детскость старцев-неудачников, особенно похотливых, жадных, жестоких и мелочных. Беспорядок поэтому берет верх, они лишены опыта удавшейся жизни, остающейся обычно в виде определенных, внешне заметных признаков.

Париж, 4 октября 1942

Поездка в Сен-Реми-ле-Шеврез. После завтрака бродили по лесу. В его влажной чаще растут грибы, шляпки их светятся во мху среди покрытых жемчугом росы паучьих сетей. Видел круглый гриб-дождевик, из шляпки которого росли длинные белые иглы, он был словно еж в этом окружении.

На высоком каштане резвилась белка, ярко-рыжая во влажной зелени. Она сбрасывала глянцевые плоды; мы составили ей компанию.

Меланхолия, так как я все время недоволен своим состоянием. За последние недели я заметно похудел. Все мне опостылело, надо бы усмирить взбунтовавшееся тело, но лучше открыть уши и вслушаться в то, чего оно хочет.

Вечером продолжил «La Porte des Humbles»[94] Леона Блуа, чтение которого всегда доставляет мне радость, несмотря на все его маниакальные, без разбору, выпады против всего германского. Так, Лондон он собирается уничтожить одной-единственной бомбой, Дания для него — грязный Содом. Кажется, я уже научился отдавать должное духу людей, чья воля отлична от моей, и различать по ту сторону всех границ и принципов их истинное лицо.

Далее Песнь Песней.

Париж, 5 октября 1942

Днем листал «Пирра» Кребийона. Неподражаемо раскрывается язык в этой вещи; столь совершенны гладкость и округлость стиля, здесь автор непревзойден. Умение извлечь из слов новые звучания и краски сродни работе химика в лаборатории. Это уже почти подходит декадансу.

Прекрасна легкость, с какой льется стих, непринужденно стремясь к рифме; языку привольно в этой поэзии, как будто в ней нет никакой искусности. Этой гибкости способствует также звучность односложных слов, дактилически членящих строфу:

La nuit est plus claire que le fond de mon coeur.[95]

Вечером на набережной Вольтера, где я встретился с уже закадычными Валентинером и Пупе. Дома окутывал серебристо-серый туман, над ними — серо-голубые облака с коричневым кругом заката. Некоторые тона обесцвечены; четкий абрис Сен-Жермен-де-Пре словно размыт, и только темные очертания колокольни просвечивают сквозь туман.

В светлом камне, из которого сделаны многие дома, тротуары, мосты и набережные, часто заключены, в виде полой формы, маленькие отпечатки раковин улиток. Мне нравится на них смотреть: они будто тайный герб, символическое украшение микрокосма города.

Париж, 6 октября 1942

Закончил «La Porte des Humbles» Леона Блуа. Старый Лев стал мягче; такому крепкому вину потребовалось семьдесят лет, прежде чем оно начало выдыхаться.

Это чтение подарило мне за обедом истинное наслаждение. Собственно, прелесть дневников состоит не в чем-то особенном и необычном, гораздо труднее описать течение повседневной жизни, те отложившиеся формы, которые она приняла. Блуа это удалось прекрасно, словно участвуешь в каждом его дне. Так протекшие годы снова радуют нас; как тлеющие в камине дрова, они греют нас теплом ушедшего лета.

В этой книге есть предсказания, среди них — о русской революции. Да, действительно, именно из этого утла доходит до нас апокалипсис наших дней. Среди последних слов старика было: «Я ожидаю пришествия казаков и Святого Духа». Незадолго до кончины, 16 октября 1917 г., звучит его пророческое слово: «Не могу есть. Не хочу. Нужно, чтобы все переменилось во мне». Это свершила смерть. Его лицо, преображенное ею, было «величественным, радостным, значительным».