Прости, но я скучаю - Сьюзи Кроуз

Маккензи. Если бы она слетела с катушек и кинулась убивать людей направо и налево, он бы наверняка пришел в суд, сложил бы руки, нахмурил брови и заявил бы, глядя на судью: «Чего же вы хотите, ваша честь, это естественная реакция на стресс».

Мама говорила, что ему нравится чувствовать себя полезным. Она утверждала, что они с Маккензи должны давать ему чувствовать себя полезным, даже если от него нет никакой пользы.

– Все хорошо, – сказала Маккензи, хотя ничего хорошего не произошло. Как, впрочем, и ничего плохого. Все хорошее и плохое было так далеко, как будто она сейчас на другой планете в другой галактике и слушает, как кто-то рассказывает ей о пустячных происшествиях на Земле. – Но почему? Почему они возобновляют дело? Они же вроде бы сказали, что ничего больше не могут сделать. – На этот раз ее голос звучал сдавленно и рассерженно, как будто ее схватили за горло. Но она не была рассержена.

«Это все из-за меня. Этого я и хотела».

– Сказали, что у них новые улики. – Его голос сорвался на первом слове, и он с трудом закончил фразу. Маккензи узнала эту манеру: после той ужасной ночи он несколько месяцев мог говорить только так.

– Они сказали, какие? Что это за новые улики?

– Ну… – тщательно выговорил он и снова замолчал. Она не была уверена, но ей показалось, что он бормочет себе под нос: «Стул. Ковер. Часы». – Пока они мало что нам говорят. Что… – Он закашлялся. «Ботинки. Рубашка. Ремень». Маккензи почувствовала к нему смутную жалость, такую же абстрактную, как мгновением раньше к студенистому, необитаемому телу, на которое она смотрела извне. – Они получили анонимную наводку. И сообщат нам, как только смогут. И тогда мы обязательно тебе позвоним, хорошо? Как только что-нибудь узнаем, хорошо?

– Хорошо, до свидания, – сказала Маккензи и повесила трубку. Потом разогрела замороженную пиццу и съела до крошки. Естественная реакция на стресс.

Призраки на чердаке

Сунна

Сунна в ту ночь тоже спала плохо. Когда они втроем вернулись домой из «Бумажного стаканчика», она попрощалась, скользнула в свою квартиру и прислонилась к двери. Колени трещали, как папиросная бумага, как будто ей тысяча лет, а не тридцать четыре. В старом доме слишком тихо. На улице слишком тихо. В городе слишком тихо. Ни звука, который мог бы заглушить ее мысли.

В Торонто всегда есть на что отвлечься. Он громогласный. Воинственный, как Мод. Не успеешь собраться с мыслями, он уже перебивает, кричит на тебя, сводит с ума – но, по крайней мере, дает вескую внешнюю причину, чтобы сойти с ума. В последней квартире в Торонто, где жила Сунна, стены были тонкими, как бумага, и пара по соседству все время ссорилась. Кто-то в жилом комплексе устраивал по будням шумные ночные вечеринки, у кого-то на полную громкость ревел телевизор. Торонто позволял человеку чувствовать свое превосходство и правоту. «Я пытаюсь заснуть! У меня есть работа! Я разговариваю с людьми вежливо, не на повышенных тонах!»

А Реджайна похожа на Маккензи. Она вежливо улыбается, ожидая, что ты что-нибудь скажешь. Она никогда не перебивает. Из-за этого приходится взвешивать каждый вариант, обдумывать каждый наихудший сценарий, а порой даже испытывать отвращение к себе. Если она и вмешается, то только звуком далекой сирены или визгом шин где-нибудь в отдалении. Шуметь она предоставляет тебе. И злиться тоже – только на себя, больше не на кого. Непревзойденная вежливость хуже всякого хамства.

Вчера ночью Сунну возмущал шум передвигаемой мебели, но сейчас она почти хотела, чтобы он повторился. Ей хотелось, чтобы Мод гремела на кухне кастрюлями и сковородками, чтобы у нее был глуховатый муж, врубающий телевизор на полную громкость, чтобы всюду носились шумные маленькие внуки. До Сунны впервые дошло, что Мод, вероятно, хотела бы того же.

Сунна пожалела бы Мод, не будь ей так жалко себя: как будто она заглянула в собственное будущее. Когда-нибудь Сунне тоже стукнет шестьдесят или семьдесят, она поселится в одном доме с двумя молодыми недотепами, продаст свою мебель, потому что ей будет грустно на нее смотреть, и будет набрасываться на незнакомцев в кофейнях за то, что у них есть жены. Она сделается злой и грубой и перестанет причесываться.

Она отправилась в ванную и стала мыть руки, одновременно рассматривая себя в зеркале. Станет ли ее лицо таким, как у Мод? Сунна нахмурилась так сурово, как только могла, и сжала губы. Да, в этом было что-то от Мод. Сунна перестала гримасничать, но морщины остались. Не очень заметные, неглубокие рытвинки, а вокруг несколько совсем тонких, появившихся за последние пару лет, – как будто невидимая рука нацарапала их на ее лице, пока она спала.

Сунна вспомнила знакомую из Торонто, которая как-то обмолвилась, что начала применять «некоторые нехирургические уловки». Она называла их «инъекционными препаратами». Она говорила, что они могут изменить форму носа, создать симметрию, четче очертить подбородок. Что-то в этом роде.

Несколько месяцев спустя знакомая сказала, что снова копит деньги, чтобы «над ней еще немного поработали».

А потом втайне от мужа она завела второй банковский счет, специально для оплаты инъекций «ботокса» каждые четыре месяца и нескольких пластических операций, в которых она не признавалась, хотя они были заметны. Сунна считала, что это глупо. Сколько им было тогда, двадцать семь? И кому нужно идеально симметричное лицо? Зачем платить бешеные деньги за изменение формы носа? И почему после всего этого подруга так и не увидела в зеркале «лицо на миллион долларов», которое запланировала и за которое, не пикнув, выложила немалую сумму?

Суета сует, думала тогда Сунна.

Но теперь она готова была извиниться за эти мысли, о которых подруга даже не знала. Сунна тоже была суетна, просто еще не испытывала недовольства собой. А может быть, это и не суетность, скорее боязнь. Не страх, что ее сочтут некрасивой, а опасение, что красивых женщин могут счесть более значительными, чем она. Или успешными. Или – Сунна подумала о Маккензи – добрыми.

Сунна вернулась в гостиную и села на диван.

Она открыла Инстраграм. С экрана улыбались бывшие подруги. Их дети, празднующие дни рождения, идущие в школу. Бесконечные, почти оголтелые семейные фотосессии, как будто они боялись, что в любой момент кто-нибудь умрет или окажется изуродован до неузнаваемости.

В небольшой группе университетских друзей Бретт была одной из немногих женщин, не ставивших себе единственной целью завести семью. Остальные в последние годы обзавелись мужьями, семьями, нарожали кучу плаксивых, вечно болеющих детей и сплотились в знак солидарности. Женщины, когда-то такие безрассудные и веселые, теперь говорили друг другу «мамочка» тем же успокаивающим, снисходительным тоном, каким разговаривали с детьми. Они общались перед священным послеобеденным