Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

Мое menu de jour было единственной уступкой «Релэ де Пантагрюэль», который для разнообразия соглашался подавать еду, которую действительно можно захотеть съесть, в противовес головокружительной сложности изобретений их шеф-повара. Я помню, что заметил в меню запеченного кролика, начиненного телячьим языком, в соусе из раков, шоколада и мандаринов. Блюдо было названо, конечно же в честь дочери повара (lapin à la mode de Sylvie[200]). В «Релэ» царила атмосфера поражения, малодушного вызова, который окружает из последних сил борющиеся за существование рестораны. Общий оптимизм соседствовал здесь с постепенно выветривающимся боевым духом, и добрые слова посетителей в ответ на отчаянный вопрос ресторатора: «Вам понравилось?», звучащие особенно жалко из-за своей искренности, утверждали одно, а чеки на кассе и полоска пыли на двери — совсем другое. Все неудавшиеся маленькие предприятия до некоторой степени схожи. Дух уныния, упущенных возможностей и непригодившейся изобретательности («Ниша на рынке обернулась пропастью» — как выразился отец об одном своем приятеле, который знал много, но, как оказалось, недостаточно, о редких книгах), присущ всем разваливающимся маленьким заведениям, будь это ресторан (где общий уровень кухни оказался, как выяснилось, совсем не плох: rillettes[201] был в меру жирным, а черносливины — убедительно пухленькими, но сморщенными, как мошонки; салат — освежающий, легкомысленный по расцветке, но не по сути, избежал очевидной ловушки и был не настолько «интересным», чтобы его невозможно было есть; суховатая, костлявая щука прекрасно сочеталась с властным, подчеркивающим вкус шалота beurre blanc; в tarte à la crème тесто было легким, а начинка цвета бледно-желтого нарцисса — согревающей) или химчистка на Хай-Стрит, где посетителя встречали слишком громкий звонок, неподвижная старуха и жующий жвачку подросток, уставившийся в телевизор за прилавком из огнеупорного пластика, а завернутая в пакеты одежда на вешалках чем-то напоминала мешки для перевозки трупов времен Вьетнамской войны. У моего брата как-то была в Ламбете мастерская над кабинетом ветеринара, который пользовался совершенно заслуженной репутацией убийцы своих пациентов. «Друг чучельника» — так называл его Бартоломью. Так вот, родовая типология несостоятельности присутствовала и там, принимая нематериальную форму миазмов, обычных для зданий, заведений и людей, скатывающихся по наклонной плоскости, и физически проявляясь в неистово-агрессивной вони формальдегида.

Так уж случилось, что у этого ресторана был и свой фирменный коктейль: деревенская смесь красного «Сансера» и crème de mûre.[202] За ней последовал маленький графин вполне приемлемого столового rosé,[203] «Пино Нуар» с приятным оттенком самобытного характера и клубничным послевкусием.

Обеденный зал, несмотря на то что находился в совсем не подходящей для этого местности, был отделан в стиле, который сам декоратор, вероятно, счел стилем охотничьего домика: дубовые панели и угрожающе-огромный камин вроде того, над которым жарили суфле на палочках и у которого мучили маленьких мальчиков в «старые добрые времена» английских частных школ. Над ним размещались свирепое чучело щуки размером с палтуса, голова лося и — вот уж точно налет англофильства — чучело лисицы, с тем тревожным умным выражением морды, которое этим животным свойственно. Был здесь и целый арсенал развешанного по стенам оружия — запаса хватило бы, чтобы выдержать продолжительную осаду в случае, если, вопреки объединению Европы, англичане вновь вторгнутся во Францию. Тут также красовалась старинная фотография каких-то мужчин в плащах и шляпах, самодовольно застывших перед небольшой тушей убитого дикого кабана; отвратительная картина, изображающая мужчину в тропическом шлеме от солнца, стреляющего в тигра с неправдоподобно близкого расстояния, а три туземца-носильщика тем временем с воплями бегут прочь, их набедренные повязки развеваются по ветру. Обеденные столы были, используя чрезмерно и неверно употребляемое слово, массивными, а скатерти и салфетки — так щедро накрахмалены, что, казалось, они могут, если стукнуть по ним под нужным углом подходящим инструментом, рассыпаться на осколки. Над тележкой с сырами мертвенно нависали рога взрослого оленя.

Шеф-повар появился из кухни, когда я наслаждался второй, бесплатной чашечкой кофе: черен, как Дьявол, горяч, как адский огонь, сладок, как грех, — последнее, благодаря паре разумных нажатий кнопки-дозатора на коробочке с низкокалорийным подсластителем, качество которого так значительно выросло за последние несколько лет (когда-то у него был такой слабый, химический вкус, что он вполне сочетался с прямолинейным заявлением американских ярлыков на продуктах — «Данный продукт вызывает рак у лабораторных животных»). Приходится следить за фигурой, ведь годы идут. Хотя мой брат себя этим не утруждал и приобрел к концу жизни, несмотря на постоянные упражнения, способствующие укреплению верхней части корпуса, неизбежные при ремесле скульптора, то, что моя соратница назвала «брюхом». Пока месье шеф-повар подходил поближе, я отправил в рот маленькое, размером с флорин, лимонное пирожное, которое было включено в обед, словно в награду съевшему все остальное.

Белоснежное одеяние повара было безупречным, а манеры — официальными.

— Все ли понравилось месье?

Как я уже заметил ранее, репертуар допустимых ответов на этот гамбит невелик Я воспользовался одним из них. Я отличаюсь, и всегда отличался, мастерством в подобного рода делах, и при этом моя врожденная харизматичность пробивается сквозь застенчивость и скромность художника-и-ученого-мужа и производит (я чувствую, что не льщу себе, говоря это) глубокое впечатление на простых людей, которых мне выпадает судьба встречать: полицейских, у которых спрашиваешь дорогу; рабочих, с которыми обмениваешься приветствиями, проходя мимо по улицам Лондона, раскапывающих, как это у них заведено, заново тот самый участок улицы, который они закапывали буквально несколько недель назад. Данте, будь он жив сегодня, включил бы эту неотъемлемую примету современной городской жизни в новую редакцию своего Ада, где и обитатели улиц, и рабочие были бы приговорены к бесконечному циклу бурения, засыпания и нового бурения улиц; хотя интересно, какие преступления должны были бы совершить те, кто подвергается такому наказанию? Безусловно, грехи современного мира — уныло-лживые правители, заурядные финансовые преступления и тошнотворно-предсказуемые убийства, все до единого мотивированные либо любовью (ненавистью, ревностью), либо деньгами, — могут показаться менее впечатляющими, чем те, что были известны великому поэту.

Мой брат создал серию скульптур по мотивам Данте — неоформленные фигуры, появляющиеся из камня, словно первые формы жизни, выкарабкивающиеся из первобытного ила. Их мучительные попытки выбраться оттуда передают муки созидания, и смотреть на них тяжело, но здесь хотя бы обошлось без скучного аллегорического изображения трудов художника. Статуя Уголино, огромная глыба, нависшая над валуном поменьше, искривленным, избитым, буквально почти вывернутым наизнанку, может показаться одновременно и изображением соответствующего инцидента (наиболее убедительного и отталкивающего описания каннибализма в литературе), и абстрактной композиций: иногда видишь одно, иногда — другое, как в визуальных парадоксах, сделанных с тем расчетом, чтобы заставить зрителя сомневаться, смотрит ли он на кувшин или на двух целующихся любовников, на красивую бабочку или на раненого белого медведя. Эти скульптуры, сделанные по заказу норвежского магната, который изобрел что-то вроде гидравлического рычага, а затем сорвал большой куш занимаясь грузовыми перевозками, оставались неоконченными на момент смерти Бартоломью. Незавершенность всегда в художественном контексте берет за душу, а эти статуи — чья незавершенность еще добавила им блеска, как если бы это было окончательным свидетельством непосильности трудов художника, — были оценены особенно дорого после кончины Бартоломью (архетипичный «удачный рекламный ход»). У норвежца их выкупил техасский музей, который начал собирать коллекцию современного искусства, и ему требовалось значительное приобретение, чтобы «вбросить мяч в игру» (как выразился по телефону директор этого музея; слова добирались с задержкой в две секунды, что сбивало с толку, будто разговариваешь с Луной, хотя, мне кажется, по сути так оно и было; кстати, этот директор описал Бартоломью как художника, в котором «есть что-то Фринко-Муро-Микеланджеловское»).

Чтобы продемонстрировать, что я разбираюсь в этом вопросе — процесс, лестный для обеих сторон, граничащий с прямым «поглаживанием», — я уточнил у шеф-повара точное название сыра, который я принял за «Лазак», по наитию, так как существует несколько близких к нему по вкусу сортов. Мое предположение оказалось верным.