Баллада о Чертике - Збигнев Бжозовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Они это себе на лоб надевали, — рассказывает старший Карчмарек.
— Пошли расколотим!
Рвем зубами — не получается, слишком большая. Набираем камней. Ложимся на землю. Бьем камнем. Не поддается.
— Для чего им такие?
— Говорю, на лоб надевали, когда молились. Ты что, никогда не видел?
Бог из синагоги — мы это знали и раньше, когда евреев еще не вывезли, — в родстве со Святой Троицей. Вроде он был богом-отцом и одновременно как будто всего только его дальним родственником, к тому же виноватым, что убили сына. В квартире на первом этаже — вся семья в шапках. Раскачивались, сидя. Сквозняк гнул пламя свечей.
— Чего это они?
— Молятся.
— В шапках?
…Или праздник Тела Господня. Очень жарко. Очень много людей. Крестный ход. Звонят колокола. Толкотня. На каменной ограде можно сидеть. Бледно-голубое небо. Ксендз под балдахином. Золото; желто и бело. Девочки раскидывают цветы. Дальше, за оградой, — столы с леденцами на палочках. А еще дальше — прошмыгивают евреи. На руках повязки, на повязках звезды, почему-то похожие на зимние. Вернее, контуры звезд.
Солнце очень высоко. Железная кровля костела ослепительно сверкает.
Сидим на лугу, вспоминаем.
— Был такой старик, огурцами торговал. Не сказать чтобы жадный, подкатишься — давал иногда рассолу, задаром.
— А Шмуля нашего помните? — говорил Весек. — Не любил я его. Подлиза, ябеда.
— Может, кто вернется.
— Мама считает, навряд ли. Хоть кто-нибудь мог бы уже вернуться.
Дух говорит: его бабушка рассказывала, что спросила раз у одного еврея, чего ихний бог плохо им помогает. Советовала даже помолиться нашему.
— А он что?
— Он вроде, что бог бессмертный, а бабушка ему… Не, я точно не помню.
Жена Новачека вспоминала: «Они говорили: только бог может нам помочь». Мы спорим, сидя на лугу, всякий ли бог бессмертный.
Дух утверждает, что боги бывают разные, но настоящий — бессмертный. А вот людей бессмертием обеспечить не может.
И еще Карчмареки рассказывают, что их родители носили еду к стогу, где прятались эти… ну, из семьи сапожника. Отец Карчмареков пообещал сыновьям всыпать по первое число, если кто подойдет к стогу, но старший Карчмарек и без того знал.
— Я тоже знал.
— Ничего ты тогда не знал.
— А вот и знал!
Насчет бога — правда ли он бессмертный — у нас тоже нет единого мнения. Но что люди смертны — это да, это уж точно.
Люди смертны, и были смертны. Смертные люди по-настоящему мало чем могли помочь, да и долго помогать не могли. Новачеки, к примеру, два месяца — благо был свободный подвал. Но смертные из-за такой помощи становились еще более смертными. Новачекам повезло…
— Одни больше боялись, другие меньше…
— Уж я бы…
— Дурак ты!
День — кажется, накануне того дня, когда им всем велено было явиться. Беготня. Раздача вещей.
— Подушки могут пригодиться. Пользуйтесь на здоровье. Вернемся, заберем.
— …
— Нет, нет — не беспокойтесь.
Одна сестра, которая почему-то не попала в список, хочет пойти за другую. Чтобы той, другой, не идти. Две бегающие по двору еврейские девушки. Перебранка в квартире на третьем этаже. Крик в квартире на первом. В тот день к вечеру стало очень душно…
Маленькие мальчики во дворе, перед ними ряды окон. Тени в окнах. Хлопанье дверей. Подул ветер. Стегнул по голым ногам.
— Домой!
Шествие.
— Уже идут.
Шли по мостовой, но пока еще не наши, не из нашего города. Другие. Незнакомые. Шли к вокзалу, запыленные, пейсатые, с узлами. Строем, но неровно. В шапках… Вспотевшие лица.
Дух схватился за веревку от козы. Штуковина эта, похожая на каблук, — лежит.
— Был бы ножик…
— Я уже пробовал, да только конец сломал.
— А правда, внутри ихние молитвы?
— Молитвы, я точно знаю.
— А может, это грех?..
Рузя, та сестра, которая осталась — как потом рассказывала жена Новачека, — ну совсем ума решилась. Жена Новачека ей говорит, чтоб сидела тихо, а та будто и не ей говорят. Жена Новачека раз на нее прикрикнула, но больно громко-то не покричишь. Да еще Новачека, на беду, не было дома. В конце концов ее такое зло взяло, что она подумала: «Ну и пусть идет на свою погибель». Хотя и боялась, что Рузя проболтается, у кого была. Но на следующий вечер, когда чуть стемнело, согласилась. Вышли они с Рузей. Шли садами, подальше от домов. Боязно было: луна и довольно светло, а ведь комендантский час.
На дороге еще опаснее. Слава богу, что ни души.
И вдруг: сидит какой-то под деревом на обочине. Рузя заколебалась. Жена Новачека ей, чтоб не смела. «Это наш, — говорит Рузя, — я его знаю». В общем, подошли. Он сидит. Сидит и не оборачивается. Рузя ему вполголоса: не видал сестер, или матери, или отца, или хотя бы Шмуля, ее брата?
Он — ни звука.
Она тряхнула его за плечо.
Как рассказывала потом жена Новачека, он вовсе не спал, он был мертвый. Когда Рузя схватила его за плечо, голова у него свесилась, будто он этой головой кивнул и показал, куда они пошли…
Жара. Мы сидим на лугу.
— Пошли поиграем в салочки.
— Неохота.
— Ну в прятки.
— Дурачок, где ты будешь прятаться?
Волосы у нас прямо золотые от солнца. Показался паровозный дымок, приближается к станции.
— Мне надо идти, — говорит Весек.
— Ну пошли.
— Ух ты, земля горячая…
Все разутые. Нам нравится, когда тепло, бегать босиком. Тропинка мягкая. Выходим на дорогу, потом идем по железнодорожной насыпи, по мелким камушкам. Рельсы жгутся. Мы снимаем рубашки. Идем почти нагишом.
— А знаете, — говорит старший Карчмарек, — евреям обрезали кожицу.
Мы оглядываемся, не видит ли кто, и показываем друг другу. Ни у кого не обрезано.
Когда-нибудь на небесах мы обретем наши нагие тела, и наденем белые рубашки, и будем бессмертны.
Еще мы говорим о том, был ли Иисус Христос евреем. У евреев были темные волосы, а у Иисуса — нет. И еще Карчмареки препираются, кто из них и в каком месте оставил на лугу эту «еврейскую штуковину».
На вокзале запах дыма от поезда. Стоят двое с чемоданами. Озираются. Пусто. Увидели нас.
— Ребята! Ребята!
Подходим.
— Скажите, вы не знаете…
Мы, разумеется, знаем, и объясняем, и даже хотим помочь нести чемодан. Идем через вокзал. Мужчина спрашивает, как тут у нас, в нашем городе, живется, потому что они здесь будут жить.
— Жить можно, — резонно отвечаем мы.
Женщина мужу вполголоса:
— Симпатичные мальчики… Такие беленькие…
Пахнет дегтем. В треугольнике под крышей станционного здания круглое, пламенеющее на солнце окно, точно всевидящее око.
