Баллада о Чертике - Збигнев Бжозовский

одного слепого. Он подолгу сидел в скверике. Скверик занимал почти всю рыночную площадь. Мы проходили мимо. Весной длинные сережки верб свисали низко и щекотались. Слепой наклонял голову набок. Прислушивался. Иногда заговаривал:

— Сигареты мне кто-нибудь может купить?

— А какие?

— «Триумф».

— Пачку или рассыпные?

— Давайте пачку.

Наконец вернулся Яблонский. Отец того малыша, который жил за углом.

Мы не знали, кто это. Он вышел из магазина. Спрятал в карман карточку с отрезанным талоном. В авоське у него был, кажется, сахар. Энергично, решительно делал несколько шагов и спотыкался. Можно было подумать, пьяный. Палка у него была обыкновенная, коричневая.

Шел он впритык к стене. Плечо измазано белым, кожа на костяшках пальцев ободрана. И шрамы на лице.

— Эй, гляди, — шепнул Карчмарек.

— Ого…

Мы вылупили глаза. Тут как раз из подворотни выбежал этот малыш. Яблонский схватил его за руку. Казалось, он ведет малыша, а не тот его. Кроме шрамов у него еще была сине-черная ленточка «Виртути»[6] на отвороте пиджака.

Яблонская как-то зашла к Карчмарекам. Рассказала:

— Нет, я ничего не знала. Не возвращался и не возвращался. Письма писал на машинке. Писал, что так удобней писать.

— На машинке?

— Если научиться, можно и на машинке.

Яблонская вздохнула и ушла.

— Женщина еще молодая, здоровая, а он… По мне, лучше руку потерять или ногу, — сказала мать Карчмареков.

Недели две Яблонскую часто видели с мужем, потом все реже и реже. Правда, времени у нее особенно не было, она работала. Яблонский стал приходить на скверик. Встречался с тем слепым, который там всегда сидел. Они разговаривали, иногда до самого вечера. Солнце ржаво отражалось в их черных очках.

В углах скверика цвели желтые форсиции. И еще были другие цветы и живая изгородь, а вверху — небо, выгоревшее от зноя, но ведь были слышны голоса птиц и шаги людей, а некоторые цветы пахли.

Нам было интересно, что рассказывает Яблонский, так как сын его — когда мы у него спросили — сказал, что отец, пока не перестал видеть, видел много стран. Хотелось послушать и про города, которые горели, и про то, как они выглядят с высоты, потому что большим числам — пятьсот, тысяча — мы в войну учились на бомбардировщиках.

Так что мы присаживаемся рядышком на скамейку — раз, другой. Сидим тихо. Прутиками чертим знаки на песке, но Яблонский и второй слепой говорят о больницах и о врачах. Яблонский еще о том, что он не пропадет.

Потом мы видим его с огромной книгой, в которой много-много выпуклых точек. Он водит по ним пальцами.

— Нет, он не очень любит мне рассказывать, — утверждает маленький Яблонский, — иногда чего-нибудь скажет…

Уроки у нас начинаются в разное время: то в восемь, то позже. Мы ходим с учебниками через сквер. Когда Лясота хотел стукнуть маленького Яблонского, то Весек стукнул Лясоту. Этот маленький Яблонский стал за нами таскаться, но Карчмарек-старший его гонял — именно потому, что маленький и до нас не дорос.

Вокруг рыночной площади стояли двух- и трехэтажные дома. На двух из них над воротами висели белые орлы на эмалированных табличках. Раз мы увидели на скамейке одного оттуда. Он тоже прислушивался к тому, что говорил Яблонский. Но через минуту отошел. Мы рассказали об этом дома.

Карчмареки, мать Весека, Новачек с женой возмущались:

— Стыда у них нет! Такого человека в школу на митинг надо пригласить, а они!..

Но потом никто к Яблонскому не цеплялся. Его жена снова пришла к Карчмарекам. Говорила, собираются открыть артель для инвалидов.

— А что они будут… то есть, к примеру, что бы ваш муж мог…

Оказывается, однако, что и слепые могут. Яблонская объясняет: к примеру, щетки или корзины.

— А муж-то хочет?

— Конечно, ждет не дождется.

— Ясно, так оно лучше. Человек должен что-то делать. Нельзя только сидеть и думать о своей беде.

Мы считаем, что мать Карчмареков права. Была она права и когда говорила, что Яблонского надо пригласить в школу. Учительница польского как-то стала спрашивать в классе про людей, которые в войну получили награды. Сказала, что таких, что кого-нибудь из таких людей можно бы пригласить на урок. Что их нужно очень уважать. Даже написала об этом на доске, а мы обмакнули перья и записали в тетради.

— Эх, надо было сказать про Яблонского, — сокрушался после урока младший Карчмарек.

— Да он бы, наверное, не пришел.

Тем временем начинается ремонт дома, в котором раньше были магазин и портняжная мастерская. Мы видим, как работают кровельщики и маляры, как меняют водосточные трубы.

И осенью артель открывается. Для начала устраивают собрание. Приходят инвалиды. Одни сами, кое-кто на костылях, других приводят. Есть несколько горбатых. Все исчезают за дверью. Ветер, полно желтых листьев, но еще довольно тепло.

Кажется, довоенные инвалиды не прочь похвалиться, что они инвалиды войны.

Когда мы возвращаемся из школы, собрание как раз заканчивается. Инвалиды выходят на рыночную площадь, усаживаются на скамейки. Некоторые, похоже, немножко выпили. Появились еще двое слепых, у одного отличная собака. Мы спрашиваем маленького Яблонского, правда, что его отец будет заместителем председателя, но он не знает. Ветер сгоняет листья со сквера на мостовую. Люди вокруг улыбаются, потому что инвалиды начинают чего-то напевать.

И собака эта, когда мы подошли к скамейке, слегка раздвинула губы, точно хотела огрызнуться, а может быть, насмешливо улыбнулась.

Позже мы видим: идет Яблонский с сыном. Веселый; что-то рассказывает. Руку положил малышу на плечо. Но тот отворачивает голову и смотрит в нашу сторону. Мы запускаем в осеннее небо воздушного змея.

Помещик

Карчмареки ждали отца. На скамейку подсела старуха Павловская, которая немножко приторговывала и умела гадать на картах. Завела разговор. Отца Карчмареков очень хвалила.

Наконец грузовик вынырнул из-за поворота. Тарахтел — издалека было слышно. Люди с вещами сидели на ящиках. Торчали женские ноги и угол зеркала. Отец Карчмареков объехал вокруг рыночной площади, сбрасывая скорость. Зеркало ослепительно сверкнуло. Машина остановилась. Люди перелезали через борта. Украдкой совали Карчмареку деньги.

Павловская сразу узнала мужчину, платочком стряхивавшего с одежды пыль. Удивилась: «Помещик?..» Нам мужчина был незнаком.

Вдруг снова что-то сверкнуло, слабей, чем зеркало, но Весек оглянулся:

— Это у них в УБ[7], наверное.

У начальника УБ был отличный большой полевой бинокль.

— Пройдемся немножко, — решился Весек, — нам-то что?

Помещик был еще не очень старый. Шел медленно, осматривался, в руке нес чемоданчик. Мы тащились в полусотне метров за ним. На улочках стояли одноэтажные деревянные и двухэтажные каменные домишки, покрытые серой штукатуркой и ржавыми пятнами лишайника. В садах зрели яблоки.

Мы-то надеялись,