Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

не довелось ни единой весны с ним при всех попереглядываться, тайком по рощице погулять, да чтоб влюбился накрепко, загадать, а летом – так же вот, как сельские, или посадские, побеситься-покуражиться в общем хороводном празднестве, безоглядно, и чтобы все уже прознали про их любовь, и чтоб завидовали им, может, даже и разлучить кто желал; а они поклялись бы неразлучны быть, все препоны одолеть, как в тех сказаниях, и взявшись за руки, одни ночью ушли бы на берег в Купалу, и говорили бы там про то, как тяжко ждать разрешения судьбы и как желается им век вдвоём пробыть… А сейчас взглянуть на него нельзя, а только гадать, как он на неё посматривает, мимолётно, тоже пока осторожно. Об чём размышляет, чего хочется ему, когда непрестанно им отовсюду пожелания любови льются мёдом? Правы подружки – такого красой не удивишь… Было меж ними совсем немного писем написано за год этот, хороших, ладных, пусть и простых, безо всякого потайного смысла. И как бы с душой. А будет ли он, лад, наяву, кто знает…

– Да, хороши! – молвил тысяцкий. И кто-то из старших, со слезой в горле, рядом кивал: – Эх, да, Петрович… Как вспомнишь! Молодые ещё были, лёгонькие, пузов не отрастили!.. Внове всё казалось! Забавно, неведомо! Эхх!.. Божечки! До чего хорошенькие…

Стоял в задумчивости среди гостей невесты и князь Василий Голицын. Не мог отказать в приезде, настоятельно приглашали его, с отцом-князем, давнего друга семейства, Сицкие на дочернюю свадьбу. Вот только горько ему сейчас стало невыносимо… Тут подружки окружили княжну Варвару, и опять показались слёзы, а девушки восклицали наперебой: «Прощевай, милая подруженька! День плакать – а век радоваться! Дай Бог под злат венец встать, дом нажить, детей водить!». Княжна Марья как не старалась весела быть, а тоже расплакалась, обняв её напоследок.

В ответ невеста отдаривала подружек дозволением крАсоту разбирать…

Пора было невесте с домом родным прощаться. И сейчас, в тяжкую эту последнюю минуту, печальный вид Голицына никому в глаза не бросался, все стали серьёзны, сочувствуя молодой и жалея растроганных родителей. Даже князь Сицкий не сдержал влагу в покрасневших глазах, когда дочь кланялась ему в ноги, а песельницы тоскливо выводили за неё, обречённую безмолвствовать: «Спасибо, батюшка, на негушке, на красном платьице!».

«Подойди, матушка, ближе всех –

Поклонюсь тебе ниже всех,

Кудри по земле расстелю,

Ноженьки слезами оболью»…

Про Анну Романовну и говорить нечего, плакала чуть не навзрыд, поднимая дочь с колен и не в силах отпустить от себя. Свахи придерживали её, бормоча уговоры-утешения… А князь Василий, взявши дочь за руку, возложил её на запястье жениха, вручая при всех сокровище своё будущему мужу, а перед тем легонечко, едва-едва опустил на склонённую спину её петлёю сложенную плеть: – Была над тобою, дитятко моё, воля родительская; а теперь отдаю тебя в волю мужнину… А ты, зять дорогой – бери её, береги! Корми, пои, одевай, по дому работать отправляй. У меня умна была, а ты теперь учи, как разумеешь, – и плёточку ту Федьке отдал. Тот принял с низким поклоном, с заверениями, что за доверие благодарен, но научать-наказывать жену с любовью намерен только, и в плётке не будет никогда надобности… Княгиня, горестно прижимала платок к заплаканному лицу, и бормотала тихо, чтоб никто не услыхал, что зятю её самому наука ещё нужна, куда ему молодуху воспитывать… И глянула, как бы извиняясь и сожалея, в сторону отца и сына Голицыных.

Наперебой пошли напутственные слова от старших гостей, и подытожил затянувшееся было прощание тысяцкий по-воеводски зычно: «Ну, с кем венчаться, с тем и кончаться!». И хлопнул чарочку.

Свахи снова навесили на невесту непроницаемый кружевной покров, и Федька осторожно и медленно повёл её сперва по кругу в доме, посолонь, и – к порогу. По пятам за ними шла песня, самая последняя из плачей. Рука княжны мелко подрагивала, и он легко, чтоб не испугать, накрыл её другой ладонью, по-прежнему пальцев не касаясь. Послышался слабый вздох.

Шаг, ещё шаг, и ещё, не оборачиваясь боле, приближались они к выходу в сени, а потом и с крыльца. Там, на дворе, уже всё готово было выдвигаться к церкви. Случился маленький вихрь – это кто-то из девушек кинулся обратно в горницу, чтобы захватить со стола КрАсоту, с которой уже разобрали невестины дары. Чуть было не оставили!..

«У ворот береза стояла,

Ворота ветками застлала,

Туда Варенька въезжала

И верх той березы сломала.

Стой, моя березонька,

Стой теперь без верху. -

Живи, мой батюшка,

Теперь без меня».

Свёл, усадил невесту в царскую повозку, рядом со свахой, посажённой матерью и подружками, где её сразу закутали в обширную соболью шубу. Сенька держал под уздцы Арту, которому не нравилось, похоже, чуять на себе мальчишку, зато Федя Захарьин счастлив был, и почитал себя, как и закадычный друг Иван, одним из первых на свадьбе лиц с важнейшей задачей484. Не говоря уж о счастье на такой знатном аргамаке посидеть. Поменявшись с ним, Федька взлетел в седло радостно заплясавшего Атры. Выглянувшее из марева бледное солнышко принялось играть в зеркальной позолоте и серебре богатого конского убора, чалдаров, черпаков, ножен, каблучных подков, обойной бахромы с кистями на всём поезде, в серьгах и ожерельях, бусах, монисто и кольцах, в глянце мехов и цветной парче, в дрогнувших вразнобой бубенцах и колокольцах, в улыбках, чарках и кружках, фонарных стёклах, цветных шелках ширинок подносов с горами кудрявого хмеля, в начищенной до блеска шерсти лошадей, в окладах образов, что помещались впереди в повозке отца Феофана вместе с крестом. Прояснилось, весной и сырой землёй повеяло, глядельщики разгалделись, точно галки, собаки оживлённо лаяли, всё стронулось с почином тысяцкого «С Богом!!!».

За воротами, отъехав, княжна откинула с лица покрывало и обернулась – взглянуть напоследок на отчий дом. И уронила-отпустила по ветру платок, прошептала заговор на прощание со всеми бедами. Подхваченный холодным порывом, он, как живой, неровными порханиями улетел куда-то в крону почти облетевшей яблони за забором большого сада Сицких. Княжна ахнула – шалый ветер вмешался, и не туда, куда надо бы, не за околицу родимого дома горести-то её вынес! А запутался где-то в ветках, не разобрать, то ли их, то ли уже уличных… Но очень скоро он стал невидим за крышами и деревьями, улица повернула, поезд ускорился так, что им в повозке оставалось только покрепче держаться.

Мчали со свистом и криками «Поберегись!», весело разгоняли плётками по сторонам зевак, упреждали встречных скачущими впереди слугами в одеждах золотных посторониться, лихо заворачивали, так, что несколько раз чуть не завалились набок и не сцепились телегами. Развевались, реяли ленты, лисьи с волчьими хвосты