Снежные зимы - Иван Шамякин

«Можешь не беспокоиться, командир. У меня все будет чин чинарем».

Но ничего у нее не получилось. В отряд пришли двое — Володя и Петя.

«Чертенок, а не ребенок, — сказала Рощиха про младшего, про Петю, — ему хоть кол на голове теши».

Старший, Володя, был парень рослый, но тихий, не по возрасту солидный и не по возрасту разумно-осторожный, хотя и смелый. Брат его, Петя, на вид совсем мальчуган, больше двенадцати ему никак не дашь. И по характеру — вьюн, непоседа, озорной насмешник, неудержимый и неутомимый выдумщик. Смел безрассудно, по-детски лез под каждую пулю. Одним словом, хлопот с ним было немало. Комиссар, начштаба, партизаны не раз требовали: отправить его обратно к матери. Но я знал — нельзя, хлопец начнет воевать в одиночку и… погибнет. Однако возмущенные его выходками командиры оттаивали, прощали его, когда Петя возвращался из разведки. Лучшего разведчика у нас, пожалуй, не было. По росту — ребенок, дитя горемычное, попрошайка бездомный, а по хитрости — профессиональный агент разведки.

Петя подал заявление в комсомол. Его не приняли, договорились дать ему понять, что дисциплина есть дисциплина, Он заплакал от обиды, клялся перед всеми, что никогда больше не будет выкидывать никаких «коленцев». И в тот же вечер командиру взвода, который первым высказался против, сунул в котелок с супом лягушку. Когда, как — никто не видел, никто не мог доказать. Комвзвода сам наливал себе суп. Его чуть не вывернуло наизнанку, три дня ничего есть не мог. Командиры возмущались: Петина работа. Партизаны хохотали: «Вот дед Щукарь!»

Позвали Петю.

«Опять ты за свои штуки!»

«Да что вы, товарищ командир, я первым поужинал и уже мыл котелок, когда они пришли, комвзвода и врач».

«Так ты договоришься, что это врач сделал».

Глаза сразу завертелись, что колесики.

«А что? Врач нам рассказывал, что у какого-то народа — забыл, у какого, — лягушка самая вкусная еда.»

Но вышло так, что я сам послал детей Марины на смерть…

 В августе сорок второго мы совершили недолгий рейд за Днепр. Цель была — сорвать оккупантам хлебозаготовки, пустить красного петуха на их склады. Где удастся — забрать хлеб и схоронить на зиму. Отряд рос. За полгода вырос чуть ли не втрое. Людей надо кормить.

Появление партизан в безлесном районе, где оккупанты и полицаи чувствовали себя хозяевами, нагнало на них страху и вызвало панику. Первые дни мы жгли склады, раздавали награбленный фашистами хлеб тем, кто его растил — крестьянам, отослали обоз в лес, не встречая серьезного сопротивления. Без боев. Бывало, что бобики, удирая, пальнут — и все. Но через неделю немцы бросили на нас батальон СС. Механизированный. Карателей, которые хвастались, что очистили от партизан не один район. Вступать с ними в бой мы не могли. Силы неравные, да и позиции не те, что в лесу. В таких случаях главное — оторваться от врага. Чтоб обмануть карателей, небольшая группа партизан инсценировала ночью прорыв на запад, в полесские леса, по дороге совершила дерзкий налет на довольно крупный полицейский гарнизон. Казалось, фашисты клюнули на это. Десятки машин, два танка кинулись догонять наших разведчиков. Отряд двинулся в другую сторону. Однако враги не так глупы, они знали, откуда мы пришли и куда можем отойти. На переправе, нашей, партизанской, поджидали в засаде полицаи. Мы, конечно, могли их разбить. Но вряд ли это помогло бы нам переправиться с ходу. Ясно было, что лодки наши и плот захвачены, что на том луговом берегу тоже враг. Кроме того, если здесь — полицейский сброд, слабо обученный и плохо вооруженный, то там наверняка каратели с автоматами и минометами. Не обнаруживая своих сил, своего огня, я бросил отряд вниз по реке. Не шли — бежали. Удирали от врага. Для партизана это не позорное слово — удрать. Цель: пока не рассветет, переправиться любым способом. Нам не много надо. Полдесятка рыбачьих челнов для пулеметов, для тех, кто не умеет плавать, для раненых. Повозками можно пожертвовать, хотя и жалко. Большая часть людей и лошадей переплывут сами. Лето было жаркое, и Днепр обмелел.

Но в каждом селе, где можно было бы достать лодки или бревна, отряд встречали полицаи. Откуда их столько взялось! Они не лезли в бой; они поднимали тревогу. Ясно: давали сигнал, где мы. По этим сигналам за нами шли — заметили хлопцы из группы прикрытия — по тому, луговому и лесному партизанскому берегу каратели. Делалось все, чтобы не дать отряду переправиться, чтоб навязать бой на безлесном берегу среди бела дня. А день наступал. Там, над нашим лесом, таким родным и манящим, светлело небо. Но до него, до наших болот, где и в августе донимали комары, стало уже далеконько. Переправляться нельзя. Неразумно. Зачем бросать людей под пули? Переть на врага в лоб — не партизанская тактика. Меня не так уж пугало то, что мы останемся еще на день здесь, в полевом районе, и что нам предстоит долгий и тяжелый марш, чтобы ввести врага в заблуждение, запутать следы.

Но… поверьте, я человек без предрассудков, со школьных лет не верю ни в какие чудеса, однако, кажется, именно с того времени, с той ночи, я начал верить в предчувствия. В отчаянии кричит мать в тот день, может быть, в ту самую секунду, когда за сотни и тысячи километров гибнет сын. Вероятно, когда-нибудь ученые откроют некие биотоки, объяснят и такое явление. А может быть, все это проще? Такие предчувствия редко посещают молодых, у кого не так много забот. Чаще — тех, кто несет огромную тяжесть ответственности за людей. Может быть, это кульминация или взрыв их беспрестанной тревоги, волнений, что сосут и сосут сердце и накапливаются в нем, как яд, как взрывчатка.

О лагере я не переставал думать. Очень возможно, что жила и тревога — скрытно, заглушённая другими мыслями, заботами. А тут вдруг ударила в самое сердце, скажу я вам, прямо-таки физической болью. Я и теперь помню, чувствую ее. эту боль. Как только стало ясно, что переправиться не удастся, что надо отводить отряд от Днепра, в обход фашистских заслонов, тут же и екнуло: лагерь! Наш лагерь! Кто мог с уверенностью сказать, что немцы не знают, где он? Не потому ли так упорно преграждают нам путь домой, что готовят нападение на лагерь? Вряд ли они надеются разбить нас здесь, в открытом бою. Не очень-то мы пойдем на такой бой. Ищи ветра в поле. А вот обескровить, уничтожить базу, запасы… В лагере немногочисленная охрана, раненые, женщины, дети… Нет, детей тогда еще почти не было, семейные отряды появились поздней, после большой карательной экспедиции, когда немцы пожгли села. Но и тогда уже у нас жила маленькая девочка… Вита, ей было всего восемь месяцев. Она родилась в отряде в декабре сорок первого, в нашу первую партизанскую зиму.

Рассказывая, Иван Васильевич все время смотрел в зал: узкая и длинная комната, залитая ярким светом ламп, с чертежами сложных электросхем на стенах.

Нет, чертежи он заметил вначале, между прочим. А в течение всей беседы видел лишь одно: глаза этих красивых, аккуратно причесанных парней, черноволосых, белокурых, каштановых, в ладно подогнанной флотской форме… Они вплотную сидели за черными столиками, за которыми изучали сложную технику по этим чертежам, и на стульях вдоль стен (за столиками мест не хватило).

Некоторые — в очках, и глаза их нельзя было разглядеть. Иван Васильевич удивился: никогда не видел в армии такого количества людей в очках. Даже в войну.

Слушатели поначалу смотрели на него по-разному: одни — с откровенным любопытством в глазах, другие — с ироническим прищуром: мол, поглядим, что ты нам преподнесешь! Третьи — равнодушно: всё мы уже слышали. Часть устала, это выражалось по-разному: а, все равно, хоть отдохну! Или наоборот: не разводи только бодяги надолго, хватает с нас докладов и без тебя.

Антонюк понимал их. Во всяком случае, после разговора с сыном казалось, что он понимает этих ребят значительно лучше, чем их университетских ровесников — Ладиных друзей. И уважения к матросам чувствовал больше. Любви. Отцовской. Подумал, что это не совсем справедливо по отношению к тем, кто бессонными ночами грызет квантовую теорию. Успокоил себя, что сердцу не прикажешь, кого любить больше, кого — меньше. Наконец, все меняется в зависимости от времени, обстоятельств, настроения. Может случиться, через неделю или месяц такое же умиление — видно, старческое уже чувство — появится перед кем-нибудь другим. Перед Ладой — наверняка. Лада — частица его любви постоянная.

Во всяком случае, чувство, что он догадывается, о чем думают эти парни, помогло ему, говоря лекторским языком, «наладить контакт с аудиторией».

В глазах он вплел разное, пока рассказывал о партизанской войне в общих чертах. Значит, не очень задевало то, что происходило тогда. Когда же заговорил об этом конкретном эпизоде, во всех глазах загорелось одно, даже очки стали поблескивать совсем по-иному. Во всех… кроме… Кроме глаз сына. У Василя все еще таилась — не во взгляде, в складках губ — ироническая ухмылка. Очень знакомая ухмылочка — его, Антонюка; он такой вот усмешкой многих «вышибал из седла».