Снежные зимы - Иван Шамякин

Не так давно один высокий гость Беловежи, ныне такой же пенсионер, как и он, Антонюк, после охоты, во время обеда, вдруг раскричался: «Мне очень не нравится ваша усмешка! — И показал пальцем: — Ваша! Ваша!! Кто вы такой?» — хотя хорошо знал, кто он такой, — вместе охотились. С того дня началась подготовка к торжественным проводам Антонюка на пенсию. А может быть, проводы того гостя готовились еще раньше?..

 Иван Васильевич без раздражения, с любовью мысленно просил сына: «Не надо, Вася… Не надо иронии. Вчера на берегу у обелиска ты был совсем другой. Да, я напросился на выступление. Напросился, уверенный, что это нужно тебе и твоим товарищам. Ты сам подсказал мне, в нашем разговоре у памятника». Ирония Василя, усмешечка эта мигом исчезла, когда он сказал про Виту. Сын застыл, напрягся, вытянул голову вперед, как бы желая приблизиться, чтоб не пропустить не то, что слова, ни единого движения отца. Это почти испугало Ивана Васильевича. «Что он знает? Ничего он не знает. Или, может быть, до него что-то дошло? Когда они с Ладой были маленькие, у матери изредка прорывалась женская обида». Такой неожиданный интерес сына немножко сбил с толку.

— Много людей для защиты лагеря послать мы не могли. Во-первых, нельзя обескровить отряд. А вдруг нам все-таки придется вести бой, прорываться из окружения? Нужна сила. Во-вторых, не каждый партизан с ходу, ночью, уверенно, без риска, решится переплыть Днепр. Не хватало еще — потопить людей. Таких смельчаков набралось тогда сразу человек десять. Казюры, Володя и Петя, были при мне. И я сам послал их. Должно быть, я подумал, что они будут в большей безопасности, чем здесь, с нами. Очень возможно, что нам придется прорываться с боями и Петя полезет под пули, как уже лез не раз. Там же еще неизвестно — нападут на лагерь или нет. Может, тревоги мои напрасны. Если и нападут, группе не ставилась задача защищать лагерь. Прежде всего: вывести из-под удара раненых, женщин. Попытаться, конечно, задержать карателей до прихода отряда. Если же видно будет, что это невозможно, взорвать склад, мастерскую, сжечь землянки. Я нарочно посылал командиром группы человека рассудительного, осторожного — бывшего военного, инженера Будыку. Правда, он боялся воды. Но его успокоили: ничего, мол, товарищ начштаба, с нами не потонете, если вы не топор и хоть немножко умеете держаться — вытянем.

Нельзя сказать, что группа замешкалась в пути, потом мы выяснили все обстоятельства. Течение отнесло одного подальше, другой выбрался ближе — кто как плавал. Людям пришлось потратить час, пока собрались в лозняках в тумане. О сигналах не условились, тут и моя вина — не подсказал, не предусмотрел. Звать боялись: кто ведает, где враг? Свистели по-птичьи. Троих не дождались: одного немолодого партизана и братьев Казюр.

Будыка решил, что они потонули или, испугавшись, повернули назад. До сих пор неизвестно, каким образом Володя и Петя оказались в лагере часа на два раньше группы. Можно только догадываться: то ли бежали всю дорогу, продрогшие, босые, чтоб согреться, то ли — что более вероятно — попались им на лугу кони. На болоте хлопцы заметили, что немцы и полицаи пробираются к лагерю. Обошли карателей, подняли тревогу. Очень своевременно. Передали приказ: раненым, женщинам отходить через болото в Рудыенский лес. А сами вместе с ребятами из лагерной охраны встретили карателей на опушке, на наших «минных полях». Бой был неравный: врагов сотни полторы, хлопцев — горсточка! Они почти все погибли до прихода группы Будыки, которая внезапным налетом с тыла оттянула карателей, заставила их отступить из лесу. Испугались гады, что вернулся отряд. Мы нашли только двух наших раненых — спрятались в кустах. Трупа ни одного. Убитых фашисты забрали с собой, — видимо, как доказательство удачной операции.

Мы провели траурный митинг — символически похоронили своих товарищей, над телами которых где-то глумился враг. О, с какой болью, с какой мукой хоронил я Володю и Петю! Что сказать матери?

А дня через два связные принесли весть: братья Казюры в плену. Думаете, стало легче? Но появилась надежда: может быть, удастся спасти ребят? Их держали в тюрьме, в городе. Тут же связной отправился к подпольщикам: что можно сделать? Через нашего человека в полиции узнали, как братья попали в плен. Когда из группы охраны уже никого не осталось, Петя, маленький Петя, попытался вынести своего тяжело раненного брата. Хотел оттащить в болото, спрятать в лозняках. Там и догнали. Схватили. Вскоре подпольщики передали, что Володя умер от ран. Остался один Петя.

Мы знали — его пытают, хотят выведать: сколько нас, какое оружие? Где запасный лагерь? Где спрятали зерно? Говорят: время залечивает все раны, забываются страдания физические, муки душевные. Нет, я не забыл. Ничего. Тех бессонных ночей, боли от мысли, что там, в городе, за тюремными стенами, бьют, пытают огнем мальчика, ребенка. Он был не только боец отряда, он — мой сын. Меня просила мать. Что я ей скажу? Зачем я послал ее сынов? Однако не кто иной, а они, братья Казюры, спасли других людей — женщин, раненых… Пока бы до лагеря добралась вся группа! А они — как сказочные герои. Словно на крыльях долетели.

Вернуть матери хоть одного сына! Но как вырвать его? Думал я. Думали все командиры. Весь отряд. Подпольная группа в городе. Действовали. Но осуществить планы не удавалось. Пришлось пойти на переговоры с врагом. Впервые. Предложили обменять Петю на полицаев — немцы не ответили. Что им какие-то предатели, холуи!

Снова бессонные ночи, боль и терзания. В одну из таких ночей я не выдержал, Поднял разведчиков, вскочил на коня. Даже комиссару и начштаба ничего не сказал. Далеко было от нашего нового лагеря до Казюр. А августовская ночь не так и долга. Уже светало, когда добрались туда. Хлопцы стали — двое на улице, один на огороде: полицаи, напуганные нашими рейдами, всю ночь несут охрану, не то что зимой.

Я тихонько поскреб по окну, Марина припала лицом к стеклу, узнала и… задохнулась, судорожно скомкала пальцами сорочку на груди и долго так стояла, онемелая. Открывать дверь не пошла — отворила окно, шумно, не остерегаясь, ударив кулаком в раму. Глухо спросила:

«Оба? Когда? Где?»

Я рассказал, что случилось. Она не дослушала до конца. «Я пойду к нему. Сегодня же».

Тут я понял свою ошибку. Конечно, мать пойдет, будет просить у фашистов свидания с сыном. А они арестуют и ее. Мать партизана. За одно это гитлеровцы расстреливали. Выходит, еще одного человека я пошлю на смерть. Еще один камень ляжет на сердце. Долго просил Марину не ходить, милости у них не вымолишь, никому это не нужно, чтоб посадили и ее.

«Пускай, — отвечала Марина, — помру вместе с сыном».

Она не плакала. Ни одной слезы. Будто окаменела. Чтоб удержать ее, мне пришлось пойти на обман. Мы, мол, ведем переговоры: обменять Петю на пленного офицера. Пусть она подождет два-три дня, наш связной, а может быть, и я сам каждый день будем приходить к ней и сообщать, как идут переговоры. А так, отправившись сейчас, она помочь не поможет, а скорей навредит. Наверняка навредит.

Женщина поверила. И сразу подумала о нас: чтоб никому из партизан не рисковать, не надо приходить в деревню, где шныряют полицаи, она будет ждать нас в лесу у сожженной сторожки лесника каждую ночь, с вечера до рассвета. Ничто ее не страшило — только бы спасти сына.

Еще с более тяжким сердцем возвращался я из Казюр. Что скажу этой женщине завтра, послезавтра? Кабы он был у нас, этот пленный офицер, хоть какой-нибудь! Не так-то просто его взять за день, за два. А время не ждет — Петю могут расстрелять, повесить. Наш осторожный комиссар, Вася Шуганович, который не раз удерживал меня от таких вот порывов, рискованных операций, хмуро молчал, когда я заявил, что сам иду с разведчиками за Сож, на шоссе Гомель — Чернигов, чтобы захватить офицера: там они часто ездят.

Мы лежали в засаде двое суток. Три ночи Шуганович ездил к Марине, все больше и больше убеждаясь, что она уже не верит в легенду о том, как я веду переговоры, кружу с отрядом вокруг города. Потом говорил: больше никогда в жизни не возьмется за такую миссию. Больше ему и не пришлось… Нам повезло: мы таки сковырнули среди бела дня «опелькапитана». Аккуратненько спустили. Только шофер сломал руку, пассажиры наставили синяков — и все. Их было двое. Офицер-тыловик, обер-лейтенант, какой-то уполномоченный имперского управления или комиссариата по использованию промышленных ресурсов восточных земель. Наших земель! Второй — штатский, представитель лесоторговой фирмы.

Там же в лесу, возле шоссе, я написал письмо фельд-коменданту. Если немецкие власти хотят сохранить жизнь двум «сынам фатерланда», партизаны согласны обменять их на своего сына — мальчика, ребенка, которого держат в тюрьме. Отпустили шофера. Забинтовали ему сломанную руку. Штатский угрюмо молчал. Интендантик, стуча от страха зубами, заискивающе просил шофера любым способом доставить письмо, а главное, передать его собственное послание, которое мы разрешили ему написать. Пообещал шоферу крупную награду: «Вам повезло, Томас. Вам просто повезло».