Новый Мир ( № 12 2007) - Новый Мир Новый Мир

Отдать жизнь тому, чтобы перерабатывать исключительность в обыкновенность… Но, как всегда, добила ее не абстрактная формула, а телесный образ. Я даже помню, как это было. Отдельные представители малых народов Севера изредка забредали в наш леспромхоз, немногие воспитанные люди называли их, не вдаваясь в подробности, нацменами, а остальные — чурбаками. В них все было потешно: и то, что они не отгоняют комаров, опасаясь рассердить пославшего тех злого духа, и то, что они никогда никуда не торопятся…

Один наш шоферюга катил по зимнему усу в лесхоз — и вдруг из сугроба вылезает чурбак в малице: “Когда, однако, обратно поедешь?” Через три дня, отвечает шоферюга. “Однако скоро”. И впрямь через три дня на этом самом месте… Может быть, это был один из тех, кто забредал к нам в резиновых сапогах, пытаясь продать расшитые бисером оленьи бурки: “Поурки, поурки!..” Они всегда просили за пару две бутылки водки, но неизменно довольствовались одной, и я так же неизменно испытывал облегчение, когда они снова исчезали с глаз долой, из сердца вон, а то как бы кто не вспомнил и о моем родстве с этими чучелами, — хватит с меня и того, что у меня папа еврей. Сам-то я котировался у нашей братвы вполне прилично, но ведь нельзя чувствовать себя красивым, не обладая красивой родословной… Я и хотел быть в родстве с хозяевами жизни.

Мне кажется, мама тоже это чувствовала и никогда не пыталась навязать мне лесотундровую родню — это их нужно было выводить к свету, а не меня к костру. Вот вам еще одно воспоминание-заноза: мы с мамой, вполне, по нашим меркам, культурной и лишь едва ориентализированной дамой, пружиня по спрессованным опилкам, идем главной Советской улицей меж щитовых домиков, а навстречу нам, пошатываясь и блаженно щуря без того дружески прищуренные глазки, бредет нацмен, в ватнике среди лета, но ради праздника с пионерским галстуком на шее. По его резиновому сапогу шлепает полуметровый муксун, которого он протягивает каждому встречному, дружески поясняя: “Путилка, путилка…”

Окаменев смуглым, чуточку по-шукшински скуластым лицом, мама раскрыла сумочку и принялась совать ему деньги: “Берите и уходите. Не позорьте себя и нас”, — но он лишь ласково щурился всем своим морщинистым детским личиком: “Путилка, путилка…” И вдруг увидел в раскрытой сумочке блеснувшие там духи. “Тиколон!” — просиял он и без церемоний, по-родственному запустил руку в ридикюль, — черный, под некоего негроидного крокодила. Вытрясши духи себе в рот, он, щурясь совсем уже разнеженно, принялся совать маме муксуна. Мама отводила руку, пытаясь его обойти, пока не поняла, что взять муксуна выйдет меньше сраму. Мы принесли муксуна домой и сварили из него неправдоподобно наваристую уху, со слоем золотого жира в палец толщиной. И съели, не обменявшись ни единым словом.

А что она должна была мне сказать — “Запомни, вот таким был твой дедушка”? Но он не был таким. “Каин, вот брат твой Авель”? Я не был Каином. Зато мама, возможно, почувствовала себя Иудой. И однажды решила искупить этот грех…

Раньше меня немножко мучила совесть, что я так мало думаю о маминых экзотических предках, и объяснял свою избирательную черствость тем, что никогда не смотрел им в глаза, даже на фотографии. И лишь недавно понял — иначе и быть не могло: нет сказки — не будет и сострадания.

Но я бы все равно и перед ними постарался что-нибудь искупить, только никак не найду достаточно красивой выдумки. Детство ушло навсегда, а с ним и дар без малейших усилий сочинять красивые сказки и верить в них — взрослые умеют верить только в некрасивые. У педагогов есть такая специальная задача — развитие фантазии ребенка. Хотя на самом деле воспитание наполовину состоит в том, чтобы, наоборот, извлечь ребенка из-под власти фантазий. Я еще помню даже, насколько я не различал когда-то, где явь, а где выдумка: мы с папой начинаем играть в охотника и льва — и я уже трясусь от страха. А уж когда он издает раскатистый рык, так и окончательно разражаюсь слезами. “Ну что же ты плачешь?” — расстроенно удивляется папа (его наследник — и такой нюня!), и я с трудом выговариваю: “Потому что лев…” — “Но я же не лев?..” Вроде бы да — вот грядочки усиков, вот серьезность галстука, — но черт их, львов, знает… Боже, а каким бесконечно значительным был каждый петух, каждый дядька на велосипеде!..

Теперь же мы, цивилизованные убийцы общих сказок, могли бы выжить, лишь отражая, усиливая сказки друг друга. Но этого, кроме меня, создателя фирмы “Эхо”, делать никто не желает — каждый хочет навязать свою в уверенности, что это у других сказки, а уж у него-то истинная правда.

И в результате все остаются ни с чем. Но я-то продержусь. Я все еще красив — глядишь, и удастся растянуть до вечера. Где меня ожидают тысяча три мои возлюбленные.

Я не могу отвергнуть ни одну из них, невзирая даже на медицинскую индульгенцию, дарованную мне Командорским. Я обречен на вечное донжуанство — на вечное служение неутоленным женским грезам давним своим преступлением, которое ничем иным не может быть искуплено.

Все, как всегда, началось с глупости: я обмывал в общаге возвращение с шабашки, водки, естественно, не хватило, магазины, естественно, были уже закрыты, мы, естественно, поймали такси и рванули в аэропорт, буфетчица, естественно, куда-то отлучилась, я, естественно, зашел за прилавок и начал наливать всем желающим… Все бы, может, и сошло, всю капусту, как тогда выражались, я внес, у меня карманы трещали, но я смеха ради потребовал, чтобы какой-то иностранец расплачивался долларами — а это уже было слово и дело государево…

Декан, однако, у нас был хороший мужик, фронтовик, сам когда-то гусарствовал, — он предложил мне смыть вину кровью: год отпахать учителем вечерней школы в каком-нибудь медвежьем углу: так я и оказался в поселке им. Рылеева. У нас медвежьи углы начинаются сразу же за Лиговкой, и когда я вышел из электрички, поддатые парни у платформы были точно такие же, как у нас в леспромхозе. Стояло ласковое бабье лето — я ухитрился вылететь первого сентября, приказом номер один, — и размякшие аборигены в каких-то хабэшных робах валялись на желтеющей травке, только один совершенно очумевший весельчак в проеденном ржавчиной немецком ископаемом шлеме, помирая со смеху, расстреливал дружков от бедра из невидимого шмайссера, — подобной амуниции у нас не водилось. Зато его промасленный мотоцикл “ИЖ” звался, как и у нас, “ишаком”.

— Рылеевка?.. Да я тебя за двадцать минут доброшу на своем “ишачке”! Да не ссы, я бухой еще лучше вожу, рука твердей! Ну, бздишь — так шлепай на своих двоих, завтра к утру дошлепаешь…

Заблудиться я не боялся — шлепать нужно было вдоль баллистически уносившейся в чахлый лес одноколейки, — но на горбу в абалаковском рюкзаке у меня сидело пуда полтора духовной пищи, которой я намеревался спасать душу от деградации долгими зимними ночами, и я решил рискнуть: сам же он как-то еще не убился…

Заколодела дорожка, замуравела — я изо всех сил впивался в поперечную дужку на горячем дерматиновом сиденье и при каждом прыжке и зигзаге едва управлялся с норовившим завалить меня то на спину, то на бок мотающимся рюкзаком. Я даже не успел проникнуться презрением старого таежника к здешнему хворостинному мелколесью, среди которого вдруг распахивались и вновь пропадали лунные ландшафты, одетые в синий пепел, — чаща внезапно оборвалась, и в ослепленные бешеным ветром глаза ударила какая-то золотая бесконечность. Очевидно, и мой водитель в фашистском шлеме испытал тот же пространственный шок: нас внезапно развернуло вокруг переднего колеса, и я почувствовал, как мои пальцы разжимает какая-то неодолимая сила…

“…здец”, — успел подумать я бог знает почему по-французски.

Помню, я еще успел порадоваться, что шлепаюсь боком, — по крайней мере груз духовности не сломает мне хребет…

Однако приземление оказалось на диво гуманным: я лежал в оранжевом мху, по которому кто-то рассыпал кулек с клюквой — я до этого никогда не видел, как она растет.

Мой лихач тоже лежал на боку рядом со своим “ишаком”, сумев удержать руль в своих твердых руках — забросило именно зад. Не ссы, ни хера — перезимуем, — но я на сегодня уже накатался по горло.

Получасовой марш-бросок меж бескрайних оранжевых пространств, густо покропленных клюквой, — и мне открылся крайний желтый дом поселка им. Рылеева.

Здесь все дома были желтые, крашенные по штукатурке, — улица Рылеева с односторонним — нет, не движением, а проживанием: бараки, тоже одной линией, стояли к одноколейке задом, а передом к сортирам на четыре посадочных места по числу дверей в доме и могучей, похожей на дот помойке из рассевшихся шпал. Сбоку кладушки дров из тех же пиленых и колотых шпал, за ними покосившийся многоместный сарай цвета слоновой шкуры…