Радость и страх - Джойс Кэри

Табита, которая, как истая жена, уже привыкла не слушать Сторджа, отвечает бодрым, успокоительным тоном: - Бедный мистер Дьюпарк, какой он реакционер. И завидует Мэнклоу. Как ты думаешь, не повысить ли Мэнклоу оклад?

Момент выбран удачно, Стордж не возражает. Мало того, через неделю, убедившись, что его успех вполне реален, он сам предлагает еще и выплатить Мэнклоу премию.

Но тем временем лорд Дакет пригласил Мэнклоу на пост редактора новой вечерней газетки "Прогресс" с окладом, далеко превосходящим возможности Сторджа. И поскольку это отвечает давнишним чаяниям Мэнклоу, он недолго думая согласился. Негодование в стане "Бэнксайда" его только сердит. "Неужто они не понимают, что давно умерли? А почему? Потому что не желают видеть того, что творится у них под носом". Бэнксайдеров такое суждение приводит в еще пущую ярость. Гнев рождает энергию. "Туда ему и дорога", говорит Стордж и учреждает новый комитет в составе Ринча, Буля и Дьюпарка. Изыскиваются средства для нового "Бэнксайда", призванного затмить великолепием прежний и заставить Мэнклоу прочувствовать свое предательство.

Дьюпарк принимает на себя пост редактора, и через шесть месяцев напряженных и суматошных усилий номер выходит в свет. Издан он роскошно и широко разрекламирован. Дьюпарк поместил свое эссе о Мэтью Арнольде между пьесой Буля и рисунком Доби. Задумано это для того, чтобы каждый читатель мог выбрать себе шедевр по вкусу, но приводит к полной неразберихе. В результате - провал, и "Бэнксайд" прекращает свое существование. Сторджу новые убытки не по карману; Ринч понимает катастрофу так, что его начинание не было угодно Всевышнему.

44

И в квартире на Вест-стрит воцаряется уныние. Старые друзья еще заглядывают, но поодиночке. Слишком много было ссор. Неудача оставила горький осадок. Дьюпарк во всем винит Сторджа, а Стордж подозревает в кознях Гриллера. "Бэнксайд" - запретная тема, и прежние его сторонники в один голос ругают новые веяния. После их ухода остается чувство бессилия, собственной никчемности.

У Табиты по-прежнему ни минуты свободной, но это уже не дает удовлетворения. Нужно принимать гостей, но гости невеселы. И даже когда она хозяйничает или ездит по магазинам, ей не дают покоя мысли о Джонни. В двадцать восемь лет между бровей у нее уже залегли тревожные морщинки.

Джонни каждую зиму болеет бронхитом, каждую осень - астмой. А в промежутках - простуды, уши и все детские болезни одна за другой, в тяжелой форме. Он из тех слабеньких мальчиков - ноги да шея, - что в изнеможении валятся в кресло, но не могут ни минуты посидеть спокойно; не желают учиться, но с утра до ночи пристают с вопросами. Каникулы его сплошная мука: Табита не нарадуется, что он с нею, и, однако, вынуждена на каждом шагу делать ему замечания. К тому же он действует на нервы Сторджу, а у того здоровье стало сдавать. Появляясь на Вест-стрит, он теперь требует ухода, нежной заботы. То у него прострел, то несварение желудка, а зимой - обязательно инфлуэнца, которая тянется до самой весны. Сказалась преждевременная дряхлость - удел немолодых мужчин, которые взбадривают себя сильно действующими средствами или содержат молодых любовниц. За пять лет он сжег все десять. А главное - он потерял вкус к жизни. Его глубоко ранят любые нападки - резкое письмо от Дьюпарка, карикатура Доби, на которой он изображен как старый вампир, сосущий кровь из Молодости в идеализированном образе самого Доби.

Особенно его потрясла вопиющая неблагодарность Мэнклоу, когда тот в 1904 году опубликовал цикл очерков, создавших ему славу юмориста: "Лондонские дебри прошлого века".

Написаны они в форме отчетов об экспедициях в джунгли Белгрэвии и Мэйфэра, населенные первобытными племенами. Было там описание племени волосатов, которые по утрам изучают волосатость друг друга, а ночью при луне клянутся друг другу в любви. Вождь их звался Бальфуфу. И было другое племя - троглодиты, те жили каждый в своей ямке и высиживали маленьких зеленых лягушек, приговаривая: "Слышите, как они поют? Как оригинально, какая музыка!", лягушки же со своей стороны целый день квакали: "Наш бог и породитель по имени Зайсордж!"

Пародия меткая, злая. Даже друзьям Сторджа забавно читать о том, как Зайсордж бродил по рощам Хайд-парка, выворачивая носки, и, улыбаясь про себя, повторял: "Я - великий Зайсордж, породитель зеленых лягушек". Забавляет их и злопамятность Мэнклоу - ведь так и не простил Сторджу, что тот полез в редакторы и навязал ему Буля. Бедняга Стордж, говорят они, Мэнклоу вгонит его в гроб. Но он сам виноват. Эта охота на гениев хоть кого выведет из себя.

Стордж неспособен даже притвориться равнодушным. Очень уж он чувствителен к насмешкам. Он плачет, он сломлен; Табита опасается за его жизнь. Обнаружив, что она привязалась к этому слабому, безобидному созданию, она видеть не может его отчаяния. "Да плюнь ты на на этого негодяя, пусть пишет что хочет".

- Но может быть, я ошибся в Доби?

- Ничего подобного, это я ошиблась в Мэнклоу. Впрочем, я всегда знала, что он пакостник.

А Буль удивленно восклицает: - Стордж, дорогой мой, ну какое это имеет значение? У Манклоу ужасный стиль. А стиль - это человек. Мэнклоу - ничто, колечко дыма, пустое место.

Из всех бэнксайдеров только Буль по-прежнему беззаботен и бодр. Его нисколько не огорчает, что он вышел из моды, и он пишет большущую книгу "Величие декаданса", из которой по вечерам читает Табите длинные главы: "Необходимость вечных мук", "Открытие ада" - и весело объясняет: - Все равно никто не напечатает, вот и пишу все, что думаю.

Табита теперь бывает ему рада: хоть она и смеется над ним, он всегда готов выполнить ее поручение, поговорить о Джоне.

45

Бонсер больше не появлялся. Но время от времени он пишет Табите, шлет ей приветы, справляется о Джонни и просит немного денег взаймы. "До будущей недели. Могу зайти разъяснить обстановку".

Последняя фраза означает: "Плати обратной почтой, не то явлюсь и устрою скандал" и в таком смысле и принимается. Табита всегда платит обратной почтой, но без чувства обиды, потому что не вполне уверена, что Бонсер ее шантажирует. Условие, не выраженное словами, может остаться непонятным даже для человека, который его выполняет.

А как приятно бывало этой долгой холодной зимой - когда Вест-стрит все глубже погружалась в то особое уныние, что присуще покинутым храмам, когда один издатель за другим отвергал книгу Буля и Стордж нудно стонал: "Этот гадостный Мэнклоу был прав - пошляки наследуют землю", - как приятно бывало услышать звяканье почтового ящика и найти в нем письмо от Бонсера!

"Нам следует помнить, - пишет он, - что Джонни придется трудно. Не буду говорить, кто в этом виноват, во всяком случае, не он. Нужно пустить его по верной дорожке. Армия или церковь. И то и другое неплохо, был бы талант. Посмотрим, какой у него окажется голос. Да и ростом он может не выйти. Военные и попы должны быть рослые, иначе их не замечают. Не могла бы ты ссудить мне парочку золотых до будущей недели? Лучше даже пять, как раз будет полсотни".

"Ради этого он только и пишет", - думает Табита, однако тотчас отвечает, сообщая последние сведения, полученные о Джоне из школы. "Хуже всего, что он, видимо, не желает заниматься. Но я им все время говорю, что он не совсем обычный мальчик. Ведь он такой, болезненный, его нужно подгонять и подбадривать..." Шесть страниц в таком духе. Письмо получается толстое. И, вкладывая между листами пятифунтовую бумажку, она чувствует себя как после оргии: спуск с облаков на землю, смешновато и стыдно.

Когда же Бонсер вдруг просит сразу двадцать фунтов и добавляет туманную угрозу, она пишет в ответ: "Милый Дик, не приставай" - и не посылает ничего. А потом дивится его молчанию - она ждала хотя бы ругани. Проходят недели, и она начинает винить себя за излишнюю суровость. Письма Бонсера только забавляли ее, но как без них скучно! Мысль, что их больше не будет и ничто уже не нарушит однообразия ее жизни, просто невыносима. Может быть, Булю что-нибудь известно о его приятеле?

Отчаявшись напечатать свою книгу, Буль почти все время проводит в пивных. Здоровье его вконец расшатано, но голова полна идей: он дополнит книгу новыми главами, получится два тома. Свой новый труд он хочет посвятить Табите, но не написал еще ни строчки. А на упреки Табиты, что он себя губит, отвечает в пьяном упоении: - Умереть - значит жить, быть слепым - значит видеть. Я погибший человек, дорогая, и любовь моя к вам чиста.

Он с восторгом берется поискать Бонсера в пивных и через три дня докладывает, что Бонсера часто видят в "Форейторе" близ Шафтсбери-авеню.

- Большой человек, - говорит он. - Широкая натура, сила, оптимизм. Простой, гордый. Впрочем, это естественно для потомков столь древнего рода, чуть ли не древнейшего в Европе.

- Какого еще рода?

- Палеологов.

Буль удивлен, что она этого не знала, а еще больше тем, что она смеется. Она просит прощения: - Не знаю, что на меня нашло.