Девушка моего друга - Исай Давыдов

Я перевожу взгляд на масленку, которая стоит посреди стола. В ней еще много сливочного масла. Целых полмасленки! Оно свежее, крепкое. На нем видны маленькие, беловатые капельки воды. Такого масла даже на базаре не купишь… А ведь на базаре оно по пятьсот рублей килограмм. Маме надо работать целый месяц, чтобы получить столько денег.

— А откуда у вас сливочное масло? — вдруг громко, неожиданно для самого себя спрашиваю я Алина. — Ведь его не выдают по карточкам…

Глаза Алина быстро суживаются, темнеют и совсем трезво, с ненавистью смотрят на меня.

У Маргариты Васильевны, наоборот, глаза открываются очень широко и смотрят на меня испуганно, как — будто случилось что-то непоправимое.

Я встаю из-за стола. Меня несет какая-то волна, и я собой уже не управляю, а только гляжу на себя как бы со стороны и удивляюсь.

— Так откуда же у вас сливочное масло? — снова, еще громче спрашиваю я. — Откуда?

Пальто моего отца так и осталось у Алиных. Деньги, полученные за него, мама тратила очень осторожно и поэтому ни разу не купила на них сливочного масла. Пропусков в столовую киностудии мы, конечно, не получили. Поэтому я до сих пор не знаю, как кормили в Алма-Ате кинематографистов в годы войны. Сейчас я работаю в газете. И часто пишу фельетоны. И уже не задаю наивных вопросов, когда вижу у людей то, что невозможно заработать честным трудом…

Ксеня и я

Глупее ничего не придумаешь: на носу Первое мая, а я сломал ногу. Нужно быть удивительно невезучим человеком, чтобы так испортить себе праздник. Все пойдут на демонстрацию, потом будут танцевать на вечеринках, бродить по ночному городу, а я должен лежать в постели и созерцать противный гипсовый сапог, в который теперь обута моя нога.

Володька, который из всей бригады прибежал ко мне первым, рассказывал, как в бригаде известие о том, что я сломал ногу, вызвало прежде всего смех.

Я даже не удивился. Это же на самом деле смешно: быть монтажником-верхолазом, работать изо дня в день на высоте четырнадцатого этажа и схлопотать себе гипс, спускаясь в своем доме по шикарной бетонной лестнице.

Бригадир Ксенофонт Чагин, которого мы зовем просто «Ксеней», так прямо и сказал, узнав о моей беде:

— Ну, это надо уметь!

Главное, вначале я был убежден, что все это пустяки.

Ну, подумаешь, подвернулась нога, растянулись там какие-нибудь сухожилия, через три дня они стянутся обратно, и все будет в порядке. До Первого мая можно успеть… Поэтому, когда врач посмотрел на свет рентгеновскую пленку и сказал, что у меня перелом и мне положат гипс, я даже не поверил. Подумал, он шутит, пугает меня.

Но врач не шутил. Через пять минут мне уже на самом деле накладывали гипс, а еще через полчаса я, как маленький, прыгал на одной ноге от дверей поликлиники до стоявшего у края тротуара такси.

Так вот нелепо, глупо и началась болезнь, перевернувшая все мои праздничные планы.

Валюшка, конечно, еще ничего не знает. Позвонить ей я не могу: дома у меня нет телефона, а встретиться мы договорились только завтра вечером. Еще обидится, когда увидит, что меня нет. Надо бы ей телеграмму что ли дать… И как это я, дурень, не сообразил сказать Володьке насчет телеграммы? Теперь жди, пока он снова придет! Тетя Катя ведь ей телеграмму не отправит. Принципиально! Она слышать о Валюшке не может, считает, что Валюшка меня «окрутила», что мы женимся слишком рано… Да мало ли что она там считает! Что она понимает в любви, эта тетя Катя? Говорит, будто в человеке сразу не разберешься, будто надо друг друга проверять годами, ждать какой-то самостоятельности… Это в наш-то век проверять друг друга годами! Люди уже вокруг Земли на ракетах летают, всюду космические скорости, а я буду до старости приглядываться к Валюшке и определять, на самом или не на самом деле она меня любит. Чепуха какая! Мы с Валюшкой уже достаточно знаем друг друга, чтобы верить и не проверять. Вообще, в наш век отношения людей определяются гораздо быстрее, чем во времена тети Катиной молодости. Если подлец, так он сейчас сразу виден, что подлец. Если настоящий человек, тоже сразу виден. Вот, например, наш Ксеня. Он за любого члена бригады горой стоит. Никого в обиду не даст.

Когда Лешка Шаповалов уезжал на два месяца к больной матери и его хотели отчислять из школы рабочей молодежи, так какой тарарам Ксеня поднял! Ходил к директору школы, в районо, стучал там кулаком по столу и доказывал, что если бригада борется за звание бригады коммунистического труда, то никто не имеет права отчислять ее члена из школы. И доказал! Оставили Лешку. А со мной… Разве пообещали бы мне комнату в первом же доме, если бы не Ксеня? Конечно, нет! А он ходил в комитет комсомола, в постройком и даже в партком и всюду говорил, что монтажник-высотник комсомолец Геннадий Корняков (это я, значит) собирается жениться и что не дать ему в этом случае комнату — значит оскорбить всех высотников стройки. И ведь Ксеня сам в общежитии живет! Ему бы тоже комната не помешала. А он о себе и не заикается. Вот это я понимаю — товарищ! Вот это бригадир!

Сейчас мы с Валюшкой ждем эту комнату. И вот будет весело, если я на новоселье потащусь с гипсовым сапогом. А я еще хвалился — обещал нашим геодезисткам, что на своем новоселье научу их танцевать настоящую румбу. Сейчас даже страшно подумать — я и в гипсе-то не могу на ногу наступить, а не то что румбу!

Тут как бы вообще хромым не остаться. Врач сказал, что перелом нехороший, что могут быть и последствия.

Вот будет весело!

Интересно, что думают родители, когда дают своим детям имена? И думают ли они вообще? Ну, мне еще имя дали терпимое — Геннадий, Генка, Гена… С таким именем жить можно, хотя я, например, предпочел бы Григория или Михаила. Наверно, это потому, что все Гришки и Мишки, которые встречались мне в жизни, были веселыми и озорными. Обязательно назову так своих сыновей, когда они у меня будут.

А вот, например, имя Валя к моей Валюшке совсем не подходит. Моя. Валюшка тоненькая, задумчивая, с длинными каштановыми косами, которые она не хочет стричь, даже несмотря на то, что все студентки на ее курсе давно уже с косами расстались и делают себе или прическу «Бабетта», или последнюю, самую «стильную» прическу — «Полюби меня, Гагарин». А Валюшка никаких причесок не делает. Ходит с косами — и все. Главное ведь — кому что идет…

И еще у Валюшки красивые серые глаза. Они чуть продолговатые и грустные. Я не знаю, почему они грустные.

Валюшка вообще-то человек веселый. Но все говорят, что глаза у нее грустные, и я тоже вижу, что они у нее грустные.

Я убежден, что девушку с такими глазами и с такими косами лучше всего было бы назвать Таней. Может быть, потому, что именно такой я всегда представлял себе пушкинскую Татьяну. Когда я увидал Валюшку в первый раз, я так и подумал, что ее зовут Таней. Но потом оказалось, ошибся. Правда, тут родители, конечно, не могли угадать.

Но вот уж чем руководствовались родители, когда давали своему сыну имя Ксенофонт, я никак понять немоту.

По-моему, такое имя только со зла можно дать.

Или еще по глупости.

Как вот нашему бригадиру с таким именем быть?

Как должны его звать люди, которые с ним не по имени-отчеству, а просто так, по-товарищески? Ксеней?

Это только в шутку можно или в насмешку. Женское ведь имя-то! Мы уж так-то, среди своих, зовем его Ксеней, смирился он с этим, а при посторонних не позорим: на полную катушку величаем — Ксенофонтом.

Тоже, как говорится, не радуга! Парень он толковый, десятилетку кончил, в партию собирается вступать. И собой видный — высокий, красивый. Никак не подходит к нему имя Ксеня. Заморыша какого-нибудь так называть — не беда, а бригадира верхолазов неловко.

Просто очень даже неловко…

В общем, намудрили Ксенины предки, явно намудрили!

Я раньше об этом как-то совсем не думал. Наверно, некогда было. А сейчас вот делать нечего, лежишь и думаешь обо всякой ерунде.

Ксеня только сегодня утром у меня был. Пришел, притащил зачем-то яблок и долго ощупывал мой гипсовый сапог. Чего он в нем интересного нашел, никак не пойму. Но я уж не мешал: вижу, человек внимание проявляет. Зачем., думаю, смущать — смотри…

После Ксени ко мне заглянул Володька. Я с ним сразу же договорился, чтобы он Валюшке телеграмму дал, а то ей звонить — дело долгое. Да и не застанешь ее в общежитии: бегает, небось, после лекций по институту.

У нее ведь полно всяких нагрузок. В общем, Володька обещал.

И вот только сейчас он прибегал снова сказать, что все в порядке: телеграмма отправлена, и я могу болеть себе на здоровье. Валюшка, как получит — сразу примчится.

И еще Володька рассказал, как они с Ксеней заходили в поликлинику, где мне наложили гипс, как Ксеня без очереди прорвался к хирургу, выспросил у него все о моей ноге, заглянул даже в историю болезни и потребовал, чтоб ему показали рентгеновский снимок перелома. Больше всего Ксеню интересовало, смогу ли я снова работать на высоте. Хирург ему ничего определенного не ответил, и Ксеня очень расстроился. Володька говорит, что всю дорогу из поликлиники бригадир молчал, а это у него бывает редко.