Девушка моего друга - Исай Давыдов

— Что-то по твоим глазам не похоже.

— Ты никогда не умела читать по глазам, Белка! Может, это главная беда в твоей жизни. Ну, пока, а то меня сейчас втолкнут обратно…

— Пока… Витька! Подожди! Я с тобой!.. Товарищи! Пустите! Дайте выйти! Товарищи! Что же вы делаете?! Пустите!!!

— Прощай, Белка!..

«А откуда у вас сливочное масло?»

Это было самое настоящее сливочное масло! Не какой-нибудь лярд и не перетопленное сало, а настоящее сливочное масло! И оно толстым слоем было намазано на белый хлеб. Совсем так же, как мазали его до войны, когда и белый хлеб и масло запросто можно было купить в любом магазине возле нашего дома.

Я глядел на этот кусок хлеба с маслом и все еще не верил своим глазам. Неужели это для меня? Неужели я вот так просто могу сейчас взять его в руку и съесть?

Я посмотрел на маму. Перед ней лежал такой же кусок хлеба с маслом, и она, видимо, так же боялась к нему притронуться, как и я.

Хлеба с маслом я не ел уже полтора года. С тех пор, как мы уехали из Москвы в Алма-Ату. Кажется, последний раз я ел его в поезде. Тогда у нас еще были московские запасы…

Как жаль, что с нами нет бабушки, что она уже не может идти пешком через весь город и поэтому не пришла сюда с нами! И перед ней лежал бы сейчас кусок хлеба с маслом. А так она его и не увидит. Не унесешь ведь ей половину бутерброда с этого по-царски богатого стола…

Мы с мамой обедаем у Алиных. Мы пришли к ним не просто в гости. Мы пришли по делу — принесли им зимнее пальто моего отца, которое они решили у нас купить. И вот теперь, когда папино пальто уже спрятано в шкаф, а толстые пачки красных тридцаток лежат у мамы в хозяйственной сумке, мы обедаем.

Папино зимнее пальто — это последняя вещь, которую мы можем продать. Все остальное мы уже продали раньше — за эти невероятно долгие полтора года войны.

Мы продавали сначала папины вещи, потом мамины и бабушкины, потом мои — те, из которых я вырос. И только папино зимнее пальто мы не трогали. Но вот теперь дошла очередь и до него. Алины, которые купили у нас это пальто, — такие — же эвакуированные, как и мы. Только мы из Москвы, а они из Киева. Только мы живем на самой далекой окраине города, на квартире у хозяев, а они живут в центре, и квартира у них жактовская. Только у нас нет ни «стола, ни стульев, ни кроватей — все хозяйское, а у них мебель своя, и есть даже настоящий, с зеркалом, совсем как довоенный, шкаф и диван с высокой спинкой, на котором я сейчас сижу. Впрочем, они говорят, что в Киеве у них была мебель получше…

Маргарита Васильевна Алина, высокая, полная и черноволосая, работает медсестрой в той же больнице, где мама работает врачом. Я хорошо знаю Маргариту Васильевну, потому что она часто дежурит в вестибюле больницы и всегда пропускает меня к маме. А другие дежурные сестры не пропускают. Они вызывают маму в вестибюль, и мне приходится ее подолгу ждать.

Мужа Маргариты Васильевны я вижу в первый раз. Он ниже ее, тоже полный, у него короткие, почти совсем седые волосы, которые почему-то кажутся мне очень жесткими. Я думаю, что если провести по его голове ладонью, то ощущение будет такое же, как если провести рукой по одежной щетке.

У мужа Маргариты Васильевны больное сердце, и поэтому он не на фронте. Сам он об этом не говорит. Это сказала мне мама сегодня утром, когда мы укладывали папино пальто в большую сетку.

Из-за этого больного сердца мне немного жаль мужа Маргариты Васильевны. Ведь он наверняка, как все, хочет на фронт, а его не пускают… И еще я благодарен ему за то, что он покупает папино пальто и нам не придется ходить с ним по толкучке, где его могут просто отнять бандиты или жулики, как отняли однажды у нас с мамой папины брюки.

Сейчас Маргарита Васильевна разливает по тарелкам суп из настоящей белой лапши, и от этого супа на всю комнату пахнет курицей. Куриный бульон и настоящую белую лапшу я тоже не ел страшно давно, наверно, больше года. В столовой, где я по талонам получаю три обеда, ни курицы, ни лапши не бывает. Там каждый день дают суп из черных галушек и на второе тоже черные галушки. Иногда мне удается получить две или три лишние порции такого супа. Это тоже здорово. Тогда молено наесться досыта.

Мне уже давно казалось, что курица, белая лапша и настоящее сливочное масло были только до войны, а теперь их ни у кого нет. Но вот я вижу, что у Алиных все это есть и даже столько, что они могут угостить нас с мамой.

Я стараюсь сдерживать себя, но все равно ем куриный суп торопливо и жадно, и мама укоризненно поглядывает на меня, хотя ничего и не говорит. От хлеба с маслом остался лишь маленький кусочек, и я все не ем его: берегу на закуску после супа.

Видимо, Маргарита Васильевна понимает это. Она неторопливо намазывает маслом еще два куска хлеба и кладет их возле моей и маминой тарелок. Я немедленно проглатываю остаток первого бутерброда и берусь за второй.

Муж Маргариты Васильевны наливает в рюмки вино из графинчика, чокается с мамой и со своей женой и выпивает рюмку до дна. Мама отпивает из своей рюмки лишь глоток и ставит ее обратно на стол.

— Что же это вы? — укоризненно говорит Алин. — Полагается обмыть…

— Коля!.. — строгим голосом говорит Маргарита Васильевна и глядит на своего мужа. Он сразу умолкает.

Через пару минут он снова наполняет все рюмки и снова выпивает свою рюмку до дна. Но на этот раз он молчит, когда видит, что мама отпила лишь глоток.

Я уже очень давно не видел, как люди пьют за столом вино. Последний раз я видел это два года назад, на именинах у своего двоюродного брата. Но тогда еще не было войны… И, может, именно поэтому графинчик с вином и рюмки на столе кажутся мне сейчас очень странными. Даже более странными, чем настоящее сливочное масло.

Вбегает с улицы мальчишка, темноглазый, черноволосый и вообще очень похожий на Маргариту Васильевну.

Он меньше меня. Ему, наверно, лет двенадцать.

Он здоровается с нами, берет с этажерки большущее увеличительное стекло и снова идет к двери.

— Стасик! Может, ты, наконец, пообедаешь? — говорит Маргарита Васильевна.

— Я не буду разогревать тебе второй раз!

— Мне не хочется сейчас, мама! — отвечает мальчишка. — Я лучше потом съем холодное.

Он уходит. Хлопает дверь. Алин глядит ему вслед и негромко произносит:

— Зачем зря пугаешь парня? Все равно ведь разогреешь… Маргарита Васильевна не отвечает. Ее муж снова наливает рюмки и снова выпивает свою до дна. Я думаю о сыне Алиных… Позвали бы меня к такому обеду!.. Маргарита Васильевна встает и наливает всем еще по половнику супа.

— Неси лучше второе! — говорит ей Алин. — Хватит этой…

— Коля!.. — опять произносит она строгим голосом, подхватывает кастрюлю, уносит ее из комнаты и через минуту возвращается с другой кастрюлей. На второе — курица с картошкой. В кастрюле — ножки, крылышки… И пахнет так — просто сил нет!

— А в нашей столовой никогда не дают таких обедов, — говорю я.

— Знаю я вашу столовую, — медленно говорит Алин и переводит взгляд с меня на маму. Лицо у Алина сейчас красное, глаза блестят.

— Ничего хорошего вы в своей столовой не дождетесь. Она у нас по третьей категории идет. Так и будут в ней одни черные галушки. Вам бы в другую столовую перевестись…

— Нам не дают пропусков в другую столовую, — говорит мама.

— Я вам постараюсь достать, — обещает Алин.

— На киностудию. Посмотрите, как их кормят… Месяца на два должно выйти. Они у нас снабжаются… Пусть попробуют отказать…

— Это неудобно, — говорит мама. — Я же там не работаю.

— Ха-ха-ха! — Алин громко хохочет и от этого краснеет еще больше. — Кто сейчас считается с тем, что удобно и что неудобно?! Это все вчерашние принципы! Я вам сделаю пропуска, а вы при случае сделаете мне бюллетень… Люди должны помогать друг другу…

Мама тихонько опускает на стол вилку.

— Не надо этого, Николай Спиридонович! — просит мама и слегка морщится. — Я не так воспитываю своего сына…

— Смотрите, как бы он не стал несчастным человеком, — глядя в тарелку, глухо произносит Алин.

— Коля!.. — снова говорит строгим голосом Маргарита Васильевна.

Теперь все молчат.

Маргарита Васильевна обгладывает куриное крылышко.

Николай Спиридонович наливает себе еще одну рюмку и быстро выпивает ее. Мы с мамой сидим неподвижно и смотрим на них.

— Что же вы не едите? — спрашивает Алин и смотрит на меня. — Ешьте! Или невкусно?

Передо мной на тарелке лежит жирная куриная нога.

И целая горка пышного, воздушного картофельного пюре. Я не ел такого роскошного обеда, кажется, сто лет. Но я почему-то не могу теперь все это есть, хотя я по-прежнему очень голоден. И вообще мне сейчас не нравится Алин. Не нравится его красное лицо с выпученными глазами. Не нравится его свиная щетина на голове. И мне уже не жалко его за то, что у него больное сердце! Так ему и надо!