Если покинешь меня - Зденек Плугарж

— Да поможет вам бог! — произнес патер.

Двери наконец закрылись за профессором.

Глухая, гнетущая тишина воцарилась в комнате. Только Бронек слегка посапывал во сне. Девушки снова взобрались на нары и начали прихорашиваться к вечеру. Гонзик раскрыл Бромфилда, но сосредоточиться не мог. Капитан неподвижно сидел на нарах, свесив руки между коленями, спина его сгорбилась, взгляд был устремлен в пустоту. Уже давно никто не видел его таким.

Патер не спеша распаковывал свои вещи, раскладывая их на полочке. Когда он наклонялся, костяной крест качался у него на груди.

Баронесса стояла у окна и с тоской смотрела на пустой, тускло освещенный, унылый двор. Когда она повернулась, запахнув халат и держа руки в карманах, особенно бросилась в глаза ее плоская грудь. Женщина вперила пронизывающий взгляд в здоровую, гладкую физиономию священника, но тут же постаралась подавить в себе чувство неприязни: «Глупости, ведь не он выжил отсюда профессора». Однако сердце ее сжимала глухая тоска.

Давно ли, как-то в полдень, появилась здесь солидная импозантная фигура с двумя внушительными чемоданами в руках. Баронесса помнит все, как будто это было сегодня. Она видит, как, пораженный и недоумевающий, оглядывает он эту убогую и отвратительную обстановку. Капитан уже который раз обращается к нему, а профессор все стоит остолбенелый, в шляпе, и не может прийти в себя. И вот теперь его уже здесь нет…

Одно из ужасных мучений в Валке заключалось вот в таком, иногда выпадающем на долю других счастье.

Быть свидетелем их успеха, а самой по-прежнему мыть холодной водой отвратительную, покрытую застывшим жиром миску, снова укладываться спать под вонючее одеяло и с содроганием ждать первых укусов блох… Снова и снова. Сегодня так же, как завтра и послезавтра. Долго ли это будет продолжаться? Дождется ли она вообще чего-нибудь? Сколько писем послала она во все стороны! Писала всем, кого знала, и тем, чьи имена смутно помнила в ряду своих предвоенных торговых партнеров. Все это делала она в слабой надежде на какую-то сословную солидарность. Бросала письма, как в бездонный океан, и голос ее был гласом вопиющего в пустыне. А еще говорят, что друг — тот, кто придет в беде, хотя другие от тебя отвернулись. Но, должно быть, умерла дружба в этом волчьем мире.

Упадок духа, злость на профессора и на самое себя, жгучая, ядовитая зависть, внезапное желание взять эту противную обеденную миску и швырнуть в окно, выругать кого-нибудь, унизить, что-нибудь сделать, что-нибудь вытворить, только бы не эта вынужденная бездеятельность — сидеть сиднем и ждать, ждать…

Она превозмогла себя. Наскоро припудрилась и, шаркая по полу шлепанцами, подошла к патеру.

— Ведь вы не останетесь здесь, в лагере?..

— Почему? Я значу не больше, чем остальные.

— Я полагала, — она медленно засунула руки в карманы халата, — что если бы вы переехали в прихрамовую квартиру… то… — Баронесса не знала, как докончить фразу, но ей помог его спокойный, ободряющий взгляд, — там бы и для меня нашлось место при кухне. Пока было из чего, я стряпала отменно. Мой муж знал толк в еде, а мучные блюда были его слабостью. Их пекла я сама, не доверяя кухарке…

Вацлав перестал внимать их разговору. Он сидел за столом над номером «Свободного зитршка» и в третий раз принимался читать рассказ какого-то недавнего перебежчика о возрастающем красном терроре в Чехословакии. Строчки безжизненно лежали перед глазами: слова были пустыми, бессодержательными.

Всего на четырнадцать дней раньше Вацлава профессор прибыл в Валку, а вот поди ж: «Даст бог, завтра буду в Париже…» Знаменитость!

Вацлав посмотрел на дверь, строчки спроецировались на ее поверхности. Тогда он взглянул в пространство, но черные тонкие линии и тут мелькали перед глазами.

«Да, неисповедимы пути этой божьей справедливости! Все это лишь ничтожная мелкая зависть», — укорял он себя. Но напрасно. Зависть, лютая, всепожирающая, поднималась в нем. Он прямо физически ощущал, как желтеет от ослепляющего чувства, которое впитывается в него, подобно кислоте, вылитой на сухую почву. Профессор… Он уже не встретит с ними рождественских праздников. Но почему, собственно, это обстоятельство тебя так тревожит? Боишься приближающихся праздников и не хочешь в этом признаться! Ты хотел бы видеть около себя как можно больше таких же, как ты, бедствующих? Каждый, кому как-то удалось убежать отсюда, действует тебе на нервы!

Круглый стол дома, в их столовой. Праздничные тарелки с золотыми ободками, два больших серебряных подсвечника с зажженными свечами, еловые веточки на белоснежной скатерти с блестящим шелковым узором.

Традиция минувших лет. Он лежит рядом с маленькой, что-то лепечущей Эрной. Из щели под дверью гостиной доносится запах хвои, оба они — брат и сестра — под властью легенды о младенце Иисусе.

Выжидательное напряжение последних минут рождественского поста, кончающегося беспорядочным обилием праздничного стола в сочельник.

Еще в прошлом году, несмотря на трудное положение, ему, как всегда, достались превосходные подарки. Его мать ни при каких обстоятельствах не отказалась бы от привычки праздновать рождество торжественно и пышно. «Никому и ничему, — говорила она, — я не позволю отнять у меня то единственное, что еще осталось, — частичку моей частной жизни. Не позволю! Слышите вы, слуги антихриста! В стенах своего дома я остаюсь хозяйкой!»

Несчастная мамочка! Спустя два месяца после рождества стены ее замка были повержены в прах залпом из орудий самых крупных калибров: вон из барского дома, немедленно, без проволочек! Иначе даже Комитет действия не сможет поручиться, что бывшие батраки имения стихийно не разделаются с помещиком!

— О чем вы так задумались, Вацлав? Я уже второй раз обращаюсь к вам, а вы сидите, как король Вацлав на Бездезе! — Баронесса подошла к столу. Ее странная высокая прическа сбилась немного набок.

— О доме вспомнил, — смущенно признался Вацлав.

Она опустилась на скамейку около него, прислонившись спиной к столу.

— Расскажите мне что-нибудь о своей семье.

— Зачем?

— Вы здесь один из немногих людей нашего круга.

Баронесса оглянулась и понизила голос. В нем слышалось любопытство и неожиданная сердечность.

Молодой человек понял, что Баронессе нужно с кем-то поговорить. Ей, как и ему, необходимо как-то заглушить душевную боль, вызванную отъездом профессора.

Понемногу Вацлав разговорился. В Баронессе действительно было что-то такое, что сближало его с ней, несмотря на то, что она часто действовала ему на нервы.

Он начал рассказывать, как уже в сорок пятом году погас блеск былой славы отца: исчезла надежда на получение депутатского мандата от аграрной партии. Беда всегда тянет за собой другую — цены на сельскохозяйственные продукты упали. Наконец, треть отцовской земли одним росчерком пера нового господина министра земледелия была передана бывшим батракам!

— Должен же был министр чем-то купить их души! — проскрипела Баронесса.

— Но, — продолжал Вацлав, — у отца были кое-какие резервы, накопленные в годы войны и в последние годы первой республики[66], когда он обладал очень большой властью, было, что продавать. Еще много лет мы могли бы жить зажиточно, хотя отец не без горечи шутил с приятелями за рюмкой коньяку: «Хотите мое поместье? Даром отдам, немедля. Управляйте им и выполняйте обязательные поставки!»

Грянул февраль. Эта страшная стремительная лавина событий! Устои, на которые опирался отец после войны, рушились, как карточные домики. Слава, известность и сила наших влиятельных друзей испарились в течение одной ночи.

А под нашими окнами бушевала толпа в грязных сапогах: «Вон! Не только из дома, из имения и вообще из села! Улепетывайте за тридевять земель — в пограничье! Вы, барин, называете себя земледельцем. Вот вам и дадут там халупу, кусок косогора — извольте хозяйничать, господин депутат!»

Все: жилые постройки, машины, скот, полные закрома; скаковые лошади, автомобиль, лес — предмет особой любви отца — все это было утеряно нами в одну минуту, исчезло, подобно Атлантиде, поглощенной пучиной океана. Погибли плоды труда всей жизни! Потом постыдное путешествие нашей семьи из родного гнезда в изгнание! Приютились мы в каком-то захолустном государственном имении в Горацке. Кто-то из знакомых сжалился, наконец, и определил отца на место… рядовым рабочим! Правда, это была лишь пустая формальность. Уже через месяц отец был повышен в должности и переведен на лесопилку, поближе к предмету своей давней страсти — к дереву.

— И… после всего этого ваши родичи не наплевали на эту паршивую республику!

— У отца больное сердце. Он не смог бы перейти через горы.

Баронесса промолчала.

— Не бойтесь, — сказала она, наконец, с видом союзника. — Людей, у которых в крови есть традиции власти, так легко в бараний рог не согнуть! Пусть этого не забывают «товарищи»!