Голодомор - Мирон Долот

Судья Сидор, взглянув на товарища Черепина, поправил Панаса:

– Товарищ судья.

Панас нехотя повторил поправку судьи. Но обращение подсудимого к судье не устроило товарища Черепина, и теперь он поправил обоих:

– Просто судья.

Панас хмуро повторил.

Затем судья продолжил допрос:

– И почему вы это сказали? – спросил он вежливо, как будто отец бранил сына за невинную шалость.

– Что?

– Вы знаете, что.

– А…, вы имеете в виду "жлоб"?

Вот оно что! Ненамеренно Панас обнародовал то, что не решался произнести публично товарищ Черепин.

Ответ Панаса произвёл сенсацию среди собравшихся. Некоторые не могли удержаться от смеха. Испуганный Сидор тщетно старался призвать к порядку. Возбуждение только нарастало. Даже товарищ Черепин растерялся, но он не ждал долго. Быстро вскочив с места, он стал трясти колокольчиком, призывая к порядку, но шум не затихал.

Несколько секунд молчал, словно не зная, что предпринять. Затем, подняв руки, он заорал во весь голос:

– Партия и правительства не потерпят здесь никакого бунта!

Сразу наступила тишина. Товарищ Черепин намеренно медленно обвёл всех взглядом, а потом начал говорить медленно, тщательно произнося каждое слово:

– Вы все товарищи видели и слышали, что он опять это сделал! – указал товарищ Черепин пальцем на обвиняемого. – Это типичный враг народа. Они используют любую возможность, чтобы очернить наших любимых партию и правительство. Как вы знаете, я не хотел обнародовать суть оскорбления, потому что я не желал подвергать партию и правительство злонамеренной публичной клевете!

Товарищ Черепин остановился на мгновение. Тяжёлое чувство повисло над аудиторией. Все молча склонили головы. Мы все очень хорошо знали, что участь тех, кому привешивают ярлык "враг народа", была предрешена. У них не остаётся ни малейшего шанса оправдать себя.

– Я повторяю, – продолжал товарищ Черепин, высоко подняв голову. -

Я не хотел разглашать лживую клевету на любимых партию и правительство и на вас. Я говорю "на вас", потому что Коммунистическая партия и Советское правительство – это вы.

В этом было что-то новое: он вовлёк нас в это дело, и это было странно слышать, потому что мы не чувствовали себя оскорблёнными.

Наоборот, мы сочувствовали Панасу.

Товарищ Черепин завёлся опять:

– Но он, обвиняемый, использовал этот уважаемый суд, чтобы публично повторить своё злодеяние!

Мы приготовились выслушать ещё одну патриотическую речь, но вдруг услышали голос Панаса.

– Люди добрые! – закричал он отчаянно. – Вы сошли с ума! Я не сказал ничего такого запрещённого, чего бы нельзя было здесь повторить.

Но никто не выступил в его поддержку. Все хранили молчание.

Товарищ Черепин внимательно следил за собравшимися.

– Нет, ты сказал, – заявил он после минутного молчания.

И начал собственный допрос, совершенно игнорируя судью Сидора, который глупо переводил взгляд с товарища Черепина на Панаса.

– Скажите, как вы осмелились так обозвать партийного работника? – повелительно спросил он Панаса.

Ответа не последовало.

– Что, нечего сказать в своё оправдание?

Панас что-то очень тихо произнёс, но никто не мог его расслышать.

– Вы сознательно обозвали меня, партийного представителя,…сами знаете как?

– Товарищ Черепин…, – начал Панас.

– Я вам не товарищ! – заорал товарищ Черепин. – Сколько раз это нужно повторять?

– Ну, ладно…, – пробормотал Панас.

– Я ещё не закончил! – продолжал кричать товарищ Черепин.

– Я думал…, – снова пытался что-то вставить Панас.

– Никого не интересует, что ты думаешь. Считается только то, что ты говоришь, – оборвал его товарищ Черепин.

Выдержав паузу, он продолжил:

– Может быть, ты и не собирался обозвать меня, партию и правительство… сам понимаешь, как…

– Я думал…, – начал Панас.

– Я имею в виду, что ты погорячился. Так?

Было ясно, что товарищ Черепин хотел, чтобы Панас публично признался, что он не хотел оскорблять его и извинился бы.

– Да, да… Так оно и было… Я не хотел…

Мы все видели, что Панас совсем растерялся. Он продолжал повторять: "Я не хотел, я не хотел…".

Товарищ Черепин расплылся в улыбке. Он знал, что его враг сломлен.

После очередной многозначительной паузы он, наконец, повернулся к

Сидору, и что-то прошептал ему на ухо.

Но в среде собравшихся опять росло волнение. На этот раз люди хотели знать, что же означает слово "жлоб".

– Что такое "жлоб"? – громко выкрикнул кто-то.

Едва ли кто-нибудь знал, что это такое. Панас объяснил, что он не знает значения этого слова. Сам он впервые его услышал в городе: кто-то обозвал его "жлобом", когда он стоял в очереди за хлебом.

Не было сомнения, что товарищ Черепин прекрасно знал значение этого слова, но продолжал настаивать, что оно сильно оскорбляет его лично и партию.

Мне казалось, что я знал, что это значит, и не мог удержаться, чтобы не крикнуть:

– Требуется объяснение!

И не дожидаясь разрешения, я выпалил:

– "Это не украинское слово, а русское. И значит оно "невежественный грубиян". Только позже я узнал, что это слово было еврейским, и оно обозначает полностью непутёвого, на котором даже новый костюм висит как лохмотья; который роняет крошки еды, отпускает дурацкие шутки и всё это не специально, а потому что он просто недоделанный.

После такого моего стремительного объяснения стало очевидным, что

Панас не виновен в том, в чём его обвинял товарищ Черепин, и вообще он ни в чём не виновен. Но ему это уже не помогло. Победила настойчивость товарища Черепина, и народный суд признал Панаса виновным в нанесении оскорбления не только товарищу Черепину, но также партии и правительству, а поэтому дело передавалось в

Верховный Суд.

Больше мы никогда не видели Панаса. Но с этого времени мы стали звать товарища Черепина "товарищем Жлобом", конечно, за глаза.

ГЛАВА 14.

Одной из самых странных сторон колхозной жизни было проведение различных компаний для разрешения множественных проблем. В последующие годы не проходило ни одного дня, чтобы мы участвовали в той или иной компании.

Например, с наступлением весны объявлялась посадочная компания.

Все должны были принимать в ней участие: мужчины и женщины, молодые и старики, здоровые и больные. Эта компания, растянутая на весь сезон, плавно переходила в последующую компанию – по сбору урожая.

За ней следовала компания по посадке озимых. Четвёртой компанией была зимняя компания, которая подразумевала подготовку к новой весенней посевной.

При проведении этих компаний, колхозников вовлекали одновременно и в другие компании. Это могли быть компания по сбору налогов, компания по добровольной сдаче зерна государству и многие другие.

Проводимые в одно и то же время или следующие друг за другом, эти компании назойливо входили в нашу жизнь.

Помимо этих компаний, обременявших нас в течение всего трудового дня, мы были опутаны ещё постоянной говорильней. Это красиво называлось "проблемами" и "вопросами". Темы были такие: "Проблемы плодородия", "Вопрос поднятия плодовитости свиней", "Проблема увеличения надоев коров", "Вопрос яйценоскости кур" и тому подобное.

Мягко говоря, наивно было ожидать увеличения производительности сельского хозяйства, развернув наступление лозунгами и постановкой вопросов. Но для нас каждая такая компания со связанными или отвлечёнными проблемами и вопросами, только становилась лишним поводом для нахождения виновных в её невыполнении.

Задачи партии и правительства по коллективизации можно сформулировать несколькими фразами: плохое надо преобразить в хорошее, из немного надо сделать много, маленькое должно стать большим. Достижение целей ничем не ограничивалось, и поэтому никто не считался с человеческими затратами, выраженных в поте, страхе и унижении.

От колхозников требовалось не просто участие, а радостная готовность и энтузиазм в выполнении поставленных задач. Малейшее проявление равнодушия воспринималось подозрительно, потому что это расценивалось как оппозиция к официальной политики, и, следовательно, саботаж, как говорили коммунисты.

Среди всего этого вороха компаний, проблем и вопросов, мне больше всего запомнилась "Лошадиная" компания. Это событие было самым невероятным и нелепым, а для некоторых оно стало самым трагическим.

Коллективизация требовала полного обобществление домашнего скота.

Каждый крестьянин при вступлении в колхоз обязан был передать колхозу всю свою домашнюю скотину. Естественно, каждый предпочёл при этом иметь наименьшее количество скота. Многие перед лицом такой ситуации забивали свой скот до того, как их насильно вынуждали стать колхозниками. Некоторые пытались продать или обменять своих животных. Но не всё могло быть проданным, и эта оставшаяся скотина загонялась в колхозные стойла, переходя в собственность колхоза.