Три сестры - Фёдор Вадимович Летуновский

– И какова моя роль во всём этом?

– Надо, чтобы тебя восприняли, как связного. Ты мне посылки прямо сейчас передай, если за мной действительно следят, пусть они знают, что ты мне их привёз.

Я достал из рюкзака пакет с двумя коробочками и положил его на стол перед Любой. Она приоткрыла его и, почувствовав запах сирени, удовлетворённо улыбнулась.

– Отлично. Вечером мы поедем на расколбас, и пусть эти люди думают, что мы расслабились. Ты там делай вид, что много пьёшь, а сам держи себя в форме. Если на нас и нападут, то сегодня. Но не волнуйся, тут живёт одна женщина, я называю её баба Катя, очень непростая тётя. Она нас прикроет и будет тут поблизости, я её попросила.

Так мы и сидели, как на военном совете, а когда обговорили все тонкости, Люба сказала:

– Ну а теперь можно и расслабиться. Ты ведь мой сад ещё не видел? Тот, что за домом?

Она поднялась, выложила из пакета Надину посылку, а Верину убрала в дом, а так же попросила меня оставить у неё рюкзак, налила нам ещё чая и заперла дверь на ключ.

– Меры предосторожности, – объяснила она, подхватив коробочку и свою кружку, – Это на тот случай, если за нами действительно сейчас наблюдают и захотят украсть мои посылки. Я ведь хоть и многие вещи могу почувствовать, но пока не знаю, какая у них защита.

Любин сад располагался так, чтобы его не было видно с просёлочной дороги. Кроме обычных деревьев здесь росли цветы в пластиковых горшках и деревья поменьше, установленные в бочках со специально удобренной землёй. Они по периметру окружали навес с дощатым настилом, поднятым на метровую высоту – такие здесь весьма популярны, чтобы вздремнуть в жаркий сезон или отдохнуть, если ты так устал, что не в состоянии преодолеть тридцать метров до своего дома.

Люба присела на настил, а я принялся бродить из стороны в сторону, осматриваясь по сторонам. Время от времени она говорила мне: «Холодно… Теплее… А здесь Холоднее…» – в такие игры мы играли ещё в детском саду, когда искали какие-то предметы. Я уже начинал догадываться, что именно я ищу, а когда Люба произнесла слово «Горячо», осмотрел ствол дерева за навесом, обнаружил в его развилке углубление и извлёк оттуда забитую сигарету.

– Ты, вообще, куришь?       – спросила Люба, когда я вернулся к ней и присел рядом.

– Здесь нет. Мне даже хозяин растафарианского бара у мыса с маяком ничего не предложил.

– Ну правильно, здесь те, кто действительно этим занимаются, а не разводят туристов на бабло, сами первыми ничего не скажут. И брать стоит только у проверенных людей, а не у проходимцев, а для этого надо тут пожить достаточно долго. Тем более полиция может просто так на дороге для проверки остановить, поэтому я дома не держу и с собой не ношу…У тебя зажигался есть?

В ответ я кивнул.

– Тогда взрывай!

Я закурил и затянулся. Трава, судя по всему, была дикая, поэтому сильно обжигала горло, а возможно я просто привык за последние лет десять к выхолощенным московским сортам, которые выращивают из голландских семечек подпольные умельцы-ботаники.

– Да, это «горлодёрка», – кивнула Люба, словно угадав мои мысли, – И она растёт на природе, а не в теплицах на грунте и под лампами, а солнышко здесь злое и земля суровая.

С непривычки я даже закашлялся и передал самокрутку Любе. Она несколько раз затянулась и вернула её мне.

– Добивай, там чуть-чуть осталось. Её много не надо.

После того, как я потушил косяк, тщательно распотрошив его в пепельнице, чтобы не оставлять улик, я угостил Любу обычной сигаретой, но она отказалась, заметив, что табак плохо влияет на обоняние и мешает различать запахи.

– А эти местные шишки, они тебе помогают?

– У меня трава притупляет ощущения, а не обостряет. Поэтому я и курю, чтобы меньше воспринимать всё печальное, я ведь могу слушать людей, улавливать их волны настроения, как радиотранслятор, а это не всегда приятно, даже здесь, на солнечном острове.

– Но сейчас вокруг никого нет.

– Это так кажется. Вот смотри, – она указала мне настоящий вдалеке дом, – Сюда позавчера поселилась французская пара. Сейчас они сидят на веранде, и мужчине – ему лет под сорок, здесь хорошо, потому что у себя дома он много работает с людьми и устаёт от них, а его девушка или жена, которая гораздо его моложе, очень недовольна. Она считает, что они приехали в какую-то дыру, где нечего делать и переживает за потерянный отпуск. Сегодня утром она даже плакала.

– Да, тебе, наверное, тяжело было дома жить.

– Ну, Ярославль всё-таки не такой уж и злой город, но да, в детстве было хреново, пока я только училась всем этим управлять. А по поводу запахов – вроде всё сейчас тихо, никого нет, только буйвол тут пасётся неподалёку… Ладно, угости меня своей сигаретой.

Мы закурили, Люба открыла коробочку и, порывшись в ней, вынула одну из Надиных поделок – нечто вроде ореха с мягкой скорлупой. Он был, судя по всему, изначально разрезан на две части, чем-то наполнен, а потом опять склеен.

– Смотри, очень ценная вещь, может секунд на десять замедлять время, – она убрала орех в карман, – И сегодня может сильно нам пригодиться.

Она порылась ещё, доставая и разглядывая перламутровые, сделанные из раковин пуговицы, а потом показала мне большой вязаный колокольчик, проволочный каркас которого оплетали толстые пушистые нити, свисающие вниз, как синие, красные и оранжевые водоросли. Он отличался от других работ Нади тем, что звонить в него не представлялось возможным.

– Это молчаливый колокол, – объяснила Люба, – Мне нужно дома его повесить.

– И как он работает?

– Так же, как и обычный. Только бесшумно.

– Мне Надя тоже кое-что дала в качестве защиты.

– Это хорошо, но проблема в том, что мы не можем провести разведку и понять, кто именно мне мешает, а вызывать сюда маму нам бы не хотелось. Конечно, если она приедет, тут от страха все обосрутся, но у неё свои дела и беспокоить её стоит только в случае наступающей катастрофы, а здесь ей вроде пока и не пахнет.

И действительно, жаркий дневной мир вокруг словно застыл на пике своей тишины, в котором не было ни шелеста древесных крон, ни пения птиц, ни треска цикад. Лишь иногда сверху медленно планировал пожелтевший лист, беззвучно упав в траву. Это был штиль, долгий и мёртвый, в котором когда-то могли неделями дрейфовать корабли, не в силах поймать парусом ветер и,