Дело о золотой мушке. Убийство в магазине игрушек (сборник) - Эдмунд Криспин

– Интересное добавление к легендам колледжа, – заметил он.

– Скажи мне, Найджел, – промолвил Фен, чьи мысли были заняты другим, – ты был здесь на праздновании кануна Дня Всех Святых три-четыре года назад?

– Когда весь колледж в голом виде плясал на лужайке в лунном свете? Да, меня пригласили – в результате получил дисциплинарное взыскание в виде штрафа, который должен был платить несколько недель в профессорской коммон-рум.

– Да, вот были денечки! А как там обстояло дело с феями и эльфами?

– Мы сосчитались в течение вечера и обнаружили присутствие незнакомца среди нас. Но был ли это эльф или просто один из донов[92], так никогда и не узнали.

– Не нужно мне было думать, что вычислить так уж сложно. – Фен вздохнул. – Мы все становимся стандартными и нормальными, Найджел. Божественный дар чисто абсурдных речей и поступков атрофирован. Поверишь ли, один мой ученик на днях имел наглость упрекать меня за то, что в качестве примера чистой поэтической изобретательности я читал ему пассажи о Фимбль-Птимбль и Квангль-Вангле[93]. Уж будь благонадежен, я поставил его на место. – В полутьме было видно, как сверкнули его глаза при воспоминании о своем торжестве. – Но в наши дни нет больше эксцентричности – совсем нет. За исключением, конечно, – тут он остановился и показал на что-то пальцем, – вот этого.

Они подошли к той части колледжа, в которой, как помнил Найджел, был маленький зеленый лужок. Он увидел, что здесь сооружено что-то вроде закрытого вольера, внутри которого смутно различались стол с двенадцатью пишущими машинками на нем, и двенадцать обезьян, сидящих вокруг в позах скучающей задумчивости, или пошлейшим образом спаривающихся. Это зловещее и неожиданное зрелище привело его в полное замешательство.

– Что это? – удивился Найджел.

– Либо студенческая коммон-рум, – хмуро ответил Фен, – либо «Вольер Уилкса». Думаю, скорей последнее. Это еще с ваших времен. Уилкс, будучи человеком практического ума, нанял их у колледжа на много лет. Но с тех пор ни один сонет Шекспира, ни одна строчка сонета, ни одно слово из строчки, ни даже две связные буквы не были напечатаны. Разумеется, обезьян заменяют по мере того, как они умирают – возможно, это мешает успеху эксперимента. – Он вздохнул. – Между тем они не выказывают особого желания приблизиться к пишущим машинкам и ведут себя естественным для них, но крайне смущающим окружающих образом.

Он покачал головой по поводу тщетности человеческих усилий. Они продолжили свой путь и подошли к сторожке.

– Кстати, напомни мне как-нибудь – я выскажу свое мнение о рассказе Уилкса, он во многом заинтересовал меня. А решение головоломок о мертвецах приносит куда больше удовлетворения, чем разгадывание таковых о ныне здравствующих… Это не требует активного действия.

– Ну, как, – добавил Фен, когда они прощались на ночь, – смогу я уговорить тебя составить мне завтра компанию в моих скитаниях? Меня так и подмывает добиться в этом деле полной ясности, хотя, если полиция будет настаивать на своей ослиной версии, предполагающей самоубийство, я не до конца уверен, что сумею переубедить их.

Найджел без особого энтузиазма согласился на это предложение.

– Значит, увидимся – во сколько-нибудь там… – сказал Фен с нарочитой неопределенностью человека, не желающего в своей жизни четких договоренностей. – Как же я устал. Должен сейчас подготовить кое-какие бумаги к «коллекшнз»[94] для толпы зубрил, которые возвращаются сюда завтра. – И он исчез. Из черной как вороново крыло темноты до слуха Найджела слабо донеслось одно-единственное слово: «Кретины!»

Очутившись на свежем воздухе, Найджел расхотел спать и пошел дальше мимо Крайст-Черч[95], выйдя к дорожке вдоль канала, где остановился, глядя на воду: то светящиеся белым, то черные как смоль блики безмолвно играли на ней в беспорядочном движении. Газовый завод, фабричные трубы и железнодорожный запасной путь, откуда время от времени доносился лязг маневрирующих товарных вагонов, вырисовывались на фоне озаренного лунным светом неба, как на гравюрах Мюрхэда Бона[96]. Где-то в отдалении раздалось зловещее нарастающее портаменто[97] в миноре три четверти – сирена воздушного налета.

Мало-помалу события этого вечера вновь завладевали его мыслями, переплетались в новых фантастических последовательностях, настойчиво требовали объяснения, тщательного рассмотрения, и – наконец – забвения. Фигуры участников событий вступали друг с другом в ни с чем не сообразные, неожиданные взаимодействия. Обрывки фраз вертелись в голове, обрастая новым диким смыслом. Рациональная часть сознания, перенасыщенная сведениями и усталая, с бессильным недовольством отступила перед этой гротескной панорамой. Промелькнул ли тут на одно мгновение проблеск верного решения? Найджел не знал. Он шел в гостиницу съежившись, несмотря на теплый вечер.

В ту ночь ему приснилось, что он опять очутился голым на той лужайке в колледже Сент-Кристоферс. Только она выглядела как-то иначе, и колледж, стоило Найджелу взглянуть на него, отступил куда-то в бесконечную даль. Он смутно сознавал, что за нижние ветви дерева цепляется Хелен и что-то ему кричит. Только через некоторое время он понял: она там от кого-то прячется. Осмотревшись вокруг, он увидел нечто, ползущее по направлению к нему через кусты на четвереньках. Черты лица, пугающе искаженные, принадлежали известному ему человеку. Но когда он проснулся, с раздражением стряхнув с себя ночной кошмар, и зажег сигарету, то так и не смог вспомнить, кто же это был.

Глава 9

Последняя воля и завещание

Еще чего! Да стану ль я вопросыЛюбовнице в алькове задавать?

На следующий день погода испортилась. Рано утром, не успели первые лучи света тронуть башни и шпили города, со свинцового неба хлынул дождь. Когда Найджел пробудился от беспокойного сна, улицы уже были мокрыми; сложная, но малоэффективная дренажная система готической, неоготической, палладиевой и венецианской архитектуры[99] уже испускала струи скопившейся воды на неосмотрительных прохожих. От Карфакса[100] вода по водостокам устремлялась под небольшой уклон на Хай, мимо «Митры», мимо церкви Святой Девы Марии, мимо Квинс и дальше от центра, туда, где в гордом одиночестве над уличным движением, устремлявшимся к Хедингтону или Иффли или Каули, стояла башня Модлин. Деревья у Сент-Джонса[101] начали скрипеть и шептаться, и капли, уныло и монотонно барабаня, падали вниз с их веток, в то время как редкие лучи солнца, задержавшись на архитраве Тейлорианы[102], скользнули к югу по Корнмаркет[103] и без следа исчезли где-то в окрестностях Брейзноуза[104]. Пепельно-серое небо повторялось в бесчисленных серых стенах; вода стекала потоками с плюща, более или менее защищающего Кибл[105] от обидных замечаний, помедлив, тотчас же блеснула на чугунных воротах Тринити[106]; слилась в бесчисленные ручеечки и ручейки между булыжниками вокруг Рэдклифф-камеры[107], задерживаясь там, словно в горшочке с горчицей среди других разнообразных посудин. Оксфорд наиболее хорош в ярком солнечном или лунном свете; дождь превращает его в город-тюрьму, невыносимо тоскливую. Назавтра наступал первый день полного триместра[108]. Те из студентов, кто еще не приехал, направились в город, к месту учебы. В сумятице Большой Англии все еще можно было заметить их маленькие целеустремленные группы, ручейками стекающиеся в Оксфорд. В Кларендон-билдинге[109] два новых проктора терпеливо рассматривали список пабов, который им надлежало посетить, в то время как младшие члены университета in statu pupillari[110] рассчитывали свои шансы чинно просидеть за портвейном допоздна. Извещения о деятельности клубов, многие вызывающе оформленные, начали появляться перед кабинками привратников[111]; появились и нагруженные доверху багажом такси; через неделю или позже прибудет дополнительный багаж, доставленный тем, кто заказал услугу, словно в насмешку рекламируемую железнодорожными компаниями как «заблаговременная доставка багажа»; задания для коллекшнз были установлены и розданы; тьюторы[112] издавали печальные вздохи; появились и новички, охваченные все нарастающим замешательством и мучительной неуверенностью в каждом шаге; а колледжные повара вынашивали честолюбивые планы.

День был пасмурный, но Найджел, выглянув из окна своего «пизанского баптистерия», ощутил прилив радостного настроения. Это та самая стадия, сказал он себе, когда резкое, ужасное осознание события может внезапно перерасти в охватывающую тебя лихорадку; по счастью, с ним не происходит ничего подобного; наоборот, полнейшая незначительность этого события совершенно очевидна и вызывает заметное душевное облегчение. Он внимательно следил за небольшим ручейком воды, который, с нарастающей силой стекая с этажа на этаж по фасаду здания, низвергнулся на зонтик Королевского профессора математики[113], как раз в этот момент проходившего внизу. Укрепившись духом от этого отрадного зрелища, он отошел от окна, умылся, побрился, оделся и спустился к завтраку.