Черно-белый оттенок нежности - Юлиана Мисикова

здесь в горах, в компании его людей и пленников не время и не место выяснять отношения, скандались, требовать правды. Но существует ли для этого разговора вообще время и место? Что изменится когда они вернутся в город? Так и будут делать вид что ничего не произошло?

Она уже открыла рот, чтобы задать первый вопрос из тысячи, стучащих у нее в голове, но он мягко приложил палец к ее губам, заставляя молчать. Его пальцы медленно скользили по ее щеке, легким поглаживающим прикосновением заставляя мурашки бежать по коже, опустились ниже, к шее, дразнящим движением заставляя трепеать и подаваться ему навстречу. Придвинувшись совсем близко, он глубоко с шумом втянул в себя воздух, вдыхая будоражащий аромат ее кожи и чувствуя как медленно поднимаются внутри мощные, как цунами волны неконтролируемого желания. Она чувствовала тоже самое, вибрируя всем телом в его умелых руках, которые беззастенчиво скользики по ее телу, вызывая дрожь и легкое покалывание в конечностях. Он крепко прижал ее к стене и одним резким движением сорвал с нее черных хиджаб. Ему на лицо тут же упала шелковая струя непостушных волос, источающих тонкий аромат белых лилий.

Он зарылся лицом в ее волосы, вдыхая этот аромат, как губка впитывая его, наполняясь им и утопая в нем. Его руки медленно поднимались к ее шее, нежно сомкнувшись на ней, но не пережимая, не лишая кислорода. Она едва могла подавлять дрожь, пронзившую все ее тело, запрокинув голову и прикрыв глаза, она снова полностью отдалась в его власть, открыв ему свое тело и душу, как впрочем и всегда.

– Пойдем в спальню.

Хрипло прошептал он, поймав ее руку и мягко увлекая за собой и она подчинилась, пораженная резкой перемене в его голосе и взгляде. Теперь она узнавала его – своего Мира, мальчика, затмившего собой солнце. Его взгляд снова стал знакомом и страстным, в нем плескался океанский прилив желания, смешанного с редкими проблесками человечности.

Из липкого тумана болезненных воспоминаний ее вырвал приступ острой боли, пронзивший все ее тело и вызывающий спазм мышц. С трудом подавив протяжный стон, готовый сорваться с ее губ, она перевернулась на другой бок, крепко обхватив себя руками за плечи и вжавщись лицом в жесткой, воняющий мочой матрас. К горлу тут же подкатил приступ тошноты, завставивший ее резко встать и согнуться пополам. Но вопреки ожиданиям ничего не произошло. Желудок был пуст и ему нечем было реагировать на болезненные спазмы мышц.

Она села на кровать, прислонившись к стене и подтянув ноги к животу и устало прикрыла глаза, почти физически чувствуя время, которое словно остановилось в этой камере, сделав ее своей пленницей. Из за застойного спертого воздуха ей иногда казалось, что она не может дышать, делает судорожный вдох, но легкие горят от нехватки кислорода, голова кружится, а перед глазами медленно расплывается успевшая стать привычной картинка. Ее мучали приступы клаустрофобии, с которыми она никак не могла справиться. Запертая в четырех стенах тесной полутемной камеры, она чувстовала себя запертой в собсвенном теле, без возможности пошевелиться, без возможности дышать, без возможности издать хоть звук. Единственное, на что она еще была способна, это чувствовать, слабо реагируя на происходящее вокруг. Ее мозг пылал в огонии собсвенных воспоминаний, бесконечное количество раз анализируя все, что произошло с ней за последние несколько лет, концентрируясь на ошибках, осознавая их, но без возможности переиграть сценарий и изменить печальный финал. Она помнила каждое слово, сказанное ее родителями, наполенное горечью и отчаянием, каждую слезинку матери, никак не желающей смириться с потерей дочери. Как никогда ясно осознавала что именно она стала причиной ее слез, причинив родителям невыносимую боль своими действиями. И если раньше она оправдывала свое поведение любовью к Богу и Миру, то теперь эти оправдания выглядели неестественно и неубедительно. Она обязана была думать о своей семье, а не только о свое постыдном желании быть с Миром, идти за ним на край света. Только теперь она понимала слова брата, которые он выкрикивал ей в лицо, избивая на улице, на глазах у множества людей, полный презрения и ненависти. Раньше она тоже ненавидела его, считая, что он пытается отнять у нее свободу, разлучить с человеком, которого она любит больше всех на свете, но сейчас она уже не могла вспомнить вкус той ненависти, того отчаянного сопротивления, желания бороться за то, чего хотела. Она больше не чувствовала ненависти к брату, только к себе, за то что была так глупа, слепа и эгоистична. За то, что собственными руками разрушила все то хорошее, что было в ее жизни. И эта ненависть отравляла ее, лишая веры, надежды и желания дышать. Медленно но неуклонно в ней крепло желание перестать дышать, чтобы перестать наконец чувствовать ту разъедающую боль, которая сжигала ее изнутри. Остатками здавого смысла, она понимала, что уже поздно пытаться что либо изменить и исправить. Тот вред, который она причинила своей семье невозможно искупить, а ее вину невозможно загладить, так же как нельзя повернуть время вспять и пройти мимо того безумно красивого мальчика с холодными печальными глазами, которого она встретила однажды у мечети. Сделанного не вернуть, так же как и не смыть пятно позора с имени ее родителей. Но кое что она еще может сделать, чтобы и для нее и для ее разбитой семьи весь этот кошмар поскорее закончился.

«О живых говорят, о метрвых забывают» – вспомнила она слова бабушки, цепляясь за них, как за спасительную соломинку, повторяя снова и снова, как молитву, словно пытаясь убедить себя в их неоспаримости.

Она встала с кровати и сделала несколько неуверенных шагов к противоположной стене, судорожно втягивая в себя сырой застойный вохдух и чувствуя новый приступ тошноты. Несколько минут она, словно раненный зверь металась по периметру своей тесной камеры, спотыкаясь и натыкаясь на стены, пока не выбилась из сил. Устало опустившись на жесткие нары, она замерла на некоторое время в неестественной позе, опустив голову и обхватив ее руками, потом резко выпрямилась и сделала глубокий вдох, словно приняв важное решение. Затем она снова поднялась с кровати и засунув руку под матрас нащупала пальцами холодный и невероятно острый кусок металла, который осторожно достала и крепко сжала в руке.

Некоторое время она завороженно смотрела на лезвие в своей руке, словно не понимая назначение этого предмета. Она чувствовала обжигающее прикосновение стали на своей коже, тонкий, но невероятно острый край, блестевший в искусственном свете тусклой лампы и легкий привкус свободы, который сулил