Тамерлан (начало пути) - Исраил Ибрагимов

— Слышали! — Хаджи Барлас окидывает взглядом своих сторонников. — Он нас любит! Меня… тебя, Байан Сулдус… Тебя, Саллех сын Боролдоя… тебя… тебя… всех нас! Вы довольны? Вот что скажу на это: не быть миру, пока Абдаллах не покинет Мавераннахр! Я прав, господа? — вопрошает Хаджи Барлас. — Я прав, Байан Сулдус?

— Не быть миру! — отвечает тот.

— Наплевать на его любовь! — солидарен с Хаджи Барласом Саллех сын Боролдоя.

Тимур обескуражен, он не очень–то надеялся на успех, но что бы миссия его завершилась — такое не могло присниться и в самом плохом сне. И все–таки, несмотря на это, он старается держаться, как подобает представителю эмира.

— А сейчас, господа, позвольте мне поговорить с племянником наедине.

Хаджи Барлас берет под руку Тимура, и они удаляются под пристальными взглядами противников эмира Абдаллаха.

Вот они медленно шагают у городской стены.

— Надеюсь, ты убедился, что этот… как ты называешь, эмир…. Твой тесть… наш кум Абдаллах жалок и смешон.

Тимур молчит.

— У него нет ничего, кроме сладкоголосых птичек и твоей … тысячи… его поход в Хорезм — позор и только!..

Тимур молчит.

— Ты видел своими глазами, какие орлы с нами…

Перед глазами Тимура — панорама лиц — противников, с которыми он только — что встречался. Причем, при каждом упоминании «орла», Тимур старается восстановить в памяти его облик. Между тем Хаджи Барлас называет Байан Сулудса… второго… третьего…

— Один Саллех сын Боролдоя чего стоит! Настоящий воин! Убежден: он займет место отца!..

При упоминании Саллеха в памяти Тимура всплывает воспоминание: он, Тимур, с Чеку Барласом, протягивают сельскому кузнецу, до сих пор нам незнакомого, две стрелы. Тот, внимательно осмотрев, возвращает их со словами: да это моих рук изделия для… важного господина из Кеша… сына Боролдоя… Саллеха…

Вслед затем — другое воспоминание: при свете факелов предстает облик… убитой Жамбы!..

И это — голос Хаджи Барласа:

— Ты не ответил: с кем ты, мой племянник?

— Я служу эмиру Мавераннахра, дядя!

— А интересы барласевцев… нас, северян,… я… твои родичи? Или тебе дороги новые родичи?

— Я ответил, дядя.

— Значит, мы враги?

— Я ответил, дядя! — говорит тихо, но твердо Тимур. — Я поклялся эмиру. Я обязан держать слово, дядя, именно потому что я барласовец, дядя.

89

Базарная площадь Кеша кишит людьми. Чеку (в гражданском) с приятелем и мальчиком Хамидом медленно продираются сквозь толпы людей. Взрыв хохота где–то неподалеку заставляет наших героев остановиться… Что это? Минуту — другую они буквально протискиваются вперед. И — вот! Перед ними на самодельной «сцене» самостийные «артисты» забавляют зевак кукольным представлением. И — каким!? Одна из кукол имеет большое сходство с эмиром Абдаллахом. И вся сценка, как сказали бы сейчас, антиэмировская. Суть сатиры кукольников — мягкость натуры эмира, любовь его к птичьему пению в ущерб государственным занятиям, ненужный поход в Хорезм, стремление перенести столицу в Самарканд — нечто, объединяющее все названное в единое. Словом, есть от чего веселиться зевакам базара… Чеку удивлен неприкрытой критике эмира… А вот, трое наших героев у другой толпы зевак, где некий мужчина — это напоминает современный Гайд–парк и подобные тусовки — во всю расхваливают Хаджи Барласа.

— До каких пор мы барласовцы будем довольствоваться объедками южан. Пусть достойнейший из достойных Хаджи Барлас укажет нам путь к победе! — призывает мужчина. И его слова вызывают едва ли не всеобщее ликование.

А вот наши герои у следующей группы горлопанов. Разница в том, что здесь «поют» дифирамбы соратнику Хаджи Барласа — Байану Сулдусу. Здесь, судя по всему, собрались карнаусовцы…

А вот — разнузданная группа воинов, явно разомлевших от кумыса, но, возможно, и еще от чего–то более горячительного (несмотря на мусульманское табу), терроризирует торговцев…

— Кто они? — спрашивает Чеку у прохожего.

— Это воины из тысячи Саллеха, — следует ответ.

У Чеку «отвисает челюсть»…

Приведенные выше эпизоды в сумме должны отразить политический реалий в Кеше, а значит и в Мавераннахре в целом…

90

Еще один эпизод из смутного времени: покои эмира Абдаллаха. Эмир Абдаллах и Тимур вдвоем, не считая, разумеется, стражу, застывшую у дверей.

— Мне кажется против меня восстало само небо, — говорит вконец расстроенный Абдаллах. Что хотят от меня ваш дядя Хаджи и… этот Байан! Что, мой сын?

— Их смутило ваше намерение…

— Сделать столицей великого Мавераннахра прекрасный Самарканд?

— Не только.

— Им нужна власть? Ха–ха–ха! — нервно, осушая великолепным платком влажные глаза, смеется Абдаллах. — Хорошо, я уступлю свое место, — показывает на трон. — Может это поможет им излечит мягкие места ниже спины, — ха–ха–ха! Да, простит им великодушный Аллах! За неблагодарность, за посеянные в сердцах мавераннахарцев семена смуты!.. Но что нужно простодушным людям!7 Разве замучил их голод!? Мор!? А… это животное… монгол… дикарь… Туглук… Тимур — тебе приходилось слышать об этом человеке?

— Но он еще и хан — кому не известен хан монголов?

— Хан Туглук Тимур и во сне не расстается с мечтой о Мавераннахре.

— Разве в состоянии ваш дядя противостоять монголам? Ха–ха–ха! Кто Хаджи Барлас… в сравнении с Туглуком Тимуром! С дикарем!? Чудовищем!? Плахой для Мавераннахра!?

Воцаряется довольно продолжительная пауза, которую прерывает все тот же Абдаллах. На этот раз он говорит тихо и обречено:

— Я хотел построить — Аллах тому свидетель! — великий Мавераннахр! И многое для этого сделал…

Тимур невольно, как бы нехотя, изобразил на лице нечто солидаризирующее с эмиром.

Абдаллах между тем продолжал:

— Но,… мой сын, я устал, устал, устал! Я решил… я решил покинуть… Кеш…

Долгая пауза и только чуточку метнувшиеся из стороны в сторону глаза стражника, да, как бы в насмешку, раздавшееся пение перепелки, говорили о том, что в покоях эмира отнюдь не остановилась жизнь.

Но вот Тимур отвечает, при этом чеканя каждое слово:

— Любое ваше решение я приму как сын и слуга.

На глаза Абдаллах наворачиваются слезы — он шепчет, как обыкновенный человек, обремененный житейскими нескладухами:

— …Я ненадолго… я вернусь…

Они медленно следуют по знакомому висячему саду и Абдаллах продолжает свою грустную речь:

— Мое убежище… мой сад… мои певуньи…

Абдаллах подходит к одной из клеток, достает испуганную птаху — молвит: