Самозванка (дореволюционная орфография) - Алексей Пазухин

– Вы чаю не положили, – съ улыбкою замѣтилъ Салатинъ.

Ему хотѣлось немного помучить эту женщину за тѣ муки, которыя она причинила той, которая стала ему дороже всего на свѣтѣ…

– Вы, быть можетъ, хотѣли спать и я мѣшаю вамъ? – спросилъ онъ. – Я уйду…

– Нѣтъ, нѣтъ, ничего…

– Или вы взволнованы случаемъ съ вашимъ сыномъ?

– Да, конечно уж…

– А вы его очень любите?

– Онъ мой единственный сынъ…

– У васъ не было больше дѣтей?

– Нѣтъ…

Салатинъ закурилъ папиросу и сталъ разглядывать Анну Игнатьевну.

Дочь наслѣдовала ея бѣлизну и нѣжность кожи, ея правильный красивый носъ, но глаза у Вѣры были, должно быть, отцовскія, – свѣтлыя такія, ласковые; тѣмъ не менѣе она была очень похожа на мать, только нѣжнѣе, „деликатнѣе“, такъ сказать, сложеніемъ, а выраженіемъ лица лучше, милѣе, можетъ въ отца.

– Ваша дочь похожа на васъ, Анна Игнатьевна, – медленно, раздѣльно проговорилъ Салатинъ и, положивъ локти на столъ, устремилъ на свою собесѣдницу пристальный взгядъ.

Словно ударъ грома разразился надъ Анною Игнатьевной.

Она застыла, словно окаменѣла.

– Дочь? – чуть слышно прошептали ея блѣдныя губы.

– Да, дочь.

– У меня нѣтъ дочери…

Салатинъ сѣлъ къ ней поближе.

– Полно теперь притворяться, – я все знаю, – началъ онъ и не было въ его голосѣ злобы, насмѣшки, угрозы. – Да, я все знаю…

– Проклятая! – прошептала Анна Игнатьевна.

– He кляните ее… За что?… Она повиновалась вамъ, она много и сильно страдала, любя васъ и готовая для васъ, только для васъ на очень трудную и опасную роль… Она невиновата, что все открылось!…

Анна Игнатьевна опустила голову на столъ.

– Я погибла, погибла теперь! – простонала она. – И она погибла!…

– Нѣтъ… Все будетъ улажено, все будетъ забыто… Я беру на себя выпросить вамъ прощенье вашей матери, а внучку она полубитъ также, какъ любила внука…

– А Настька?… А ея тетка?… Онѣ все знаютъ…

– Такъ что-жъ?… Да, онѣ сообщницы ваши, а Настя еще и другимъ виновата… О, имъ слѣдуетъ молчать и беречь свою шкуру!… Вѣдь „потерпѣвшаго“ нѣтъ отъ этой затѣи вашей, вѣдь, жаловаться никто не будетъ, ну не будетъ и „дѣла“, не будетъ и суда… Матушку вашу я помирю съ вами, за это я вамъ ручаюсь…

– Какъ вы добры и благородны! – вырвалось у Анны Игнатьевны.

Салатинъ усмѣхнулся.

– Менѣе, чѣмъ вы думаете, Анна Игнатьевна…

– Но я ждала вашего гнѣва, преслѣдованія… Вѣдь, вы… вы наслѣдникъ мамы, еслибъ она выгнала меня на улицу и прокляла за… за прижитіе незаконной дочери…

– O, я достаточно богатъ и безъ такого наслѣдства. Я не охотникъ до случайныхъ богатствъ и наслѣдствъ… Кромѣ того…

Салатинъ тряхнулъ головою.

– Впрочемъ, объ этомъ мы поговоримъ послѣ… Дайте мнѣ чаю, – я дѣйствительно изнываю отъ жажды… Вы не бойтесь, – все кончится хорошо, очень хорошо…

– А моя мать?… Какъ и когда она узнаетъ правду?

– Я подготовлю ее къ этому.

– Вас… Вѣра въ больницѣ?

– Нѣтъ… Она здорова, счастлива. Она въ хорошихъ рукахъ… Ее очень любятъ, очень!…

Анна Игнатьевна быстро взглянула на Салатина и складка набѣжала у ней между черными бровями.

– Ужъ…

Салатинъ всталъ.

– Когда все уладится, – я буду просить руки вашей дочери, – сказалъ онъ, низко-низко поклонившись. – Ея честь, покой и доброе имя дороже для меня жизни моей!…

Анна Игнатьевна обняла молодого человѣка и заплакала у него на груди, какъ плакала нѣсколько часовъ тому назадъ ея дочь.

Это были хорошія слезы…

XX.

Салатинъ уѣхалъ изъ дома Ольги Осиповны совершенно успокоенный.

Онъ былъ увѣренъ, что Вѣра теперь внѣ всякой опасности.

Анна Игнатьевна не тронетъ ея – это навѣрное… Что же касается до Настеньки, ея тетушки, которымъ теперь не придется ужъ шантажировать дѣвушку, и которыя теперь, конечно, будутъ очень разсержены, то Салатинъ не боялся этихъ дамъ: онѣ испугаются и пикнуть не посмѣютъ.

Онъ сумѣлъ „нагнать холоду“ на этихъ корыстолюбивыхъ племянницу и тетеньку…

Сильный подъемъ духа чувствовалъ Салатинъ, выходя изъ дома бабушки на улицу, и его потянуло куда-нибудь „на народъ“, въ ярко освѣщенный залъ ресторана, въ какой-нибудь садъ съ народомъ, съ огнями, съ музыкою.

Домой ему не хотѣлось и чувствовалъ онъ, что не заснуть ему въ эту ночь, – очень ужъ „взвинченъ“ былъ онъ всѣмъ случившимся.

– „Внезапно пламенной струей,

Въ меня проникло наслажденье,

И нѣга страстная и жизни молодой

Необычайное, святое ощущенье!“ [14] -

декламировалъ онъ изъ Гетевскаго „Фауста“, идя по темнымъ улицамъ Замоскорѣчья и тщетно разыскивая извозчика, которыхъ въ поздній вечеръ не найдешь въ этой тихой богоспасаемой мѣстности.

Наконецъ, на углу Большой Ордынки, онъ нашелъ какого-то дремлющаго „Ваньку“, доѣхалъ до „Большой Московской“, взялъ тамъ лихача и приказалъ везти себя въ Паркъ къ „Яру“ [15].

Такъ и кипѣлъ весь Николай Васильевичъ, охваченный новымъ, не испытаннымъ еще чувствомъ. Холодный разсудокъ говорилъ ему, что Вѣра совсѣмъ чужая, что полюбить дѣвушку при первой же встрѣчѣ странно, смѣшно, что довѣриться такой незнакомой, невѣдомой дѣвушкѣ странно, но горячее молодое сердце не слушало голоса разсудка и билось, и кипѣло, и просилось вонъ изъ груди…

Пилъ Салатинъ очень мало, но сегодня ему хотѣлось съ кѣмъ-нибудь выпить, хотѣлось кутнуть, хотѣлось шалить, рѣзвиться, выкинуть какой-нибудь „фортель“.

– Да пошелъ же! – кричалъ онъ лихачу, который мчалъ его по безконечно длинной Тверской, ярко освѣщенной электричествомъ, но пустынной въ этотъ часъ ночи. – Пошелъ живѣе!…

– Стараюсь ваше сія-сь! – съ улыбкою оглядывался лихачъ. – По городу-то шибче этого не приказано, a вотъ, выѣдемъ за заставу, такъ утѣшу вашу милость…

– Ты женатъ?

– Такъ точно, ваше сія-съ…

– Ха, ха, ха… „Ваше сіясь“… Да какое же я „сіясь“?… Я не князь и не графъ. Я купецъ…

– Ужъ у насъ повадка такая, завсегда хорошаго сѣдока такъ зовемъ.

– А я хорошій развѣ сѣдокъ?

– По всѣму видно-съ… А вы холостые, ваше сія-сь?

– Холостой…

– Что-жъ это вы?… Женатому, конечно, безпокойнѣе, а все же хорошо, ежели супруга собою прекрасна и любитъ, – тепло тогда въ домѣ-то…

– Тепло?

– Такъ точно-съ!…

– А у тебя жена хороша?

– У меня, ваше сія-сь, баба гладкая и меня любитъ… Вотъ теперь можно и походчѣе… Н-нутко ты, призовый!…

Лихачъ выпустилъ своего „тронутаго“ нѣсколько ногами рысака и пролетка понеслась по правой сторонѣ шоссе, обгоняя тройки и одиночки.