Самозванка (дореволюционная орфография) - Алексей Пазухин

– И такъ, милая моя старушка, простите ее, примите и отдайте мнѣ! – сказалъ онъ. – Мы частыми-частыми гостями вашими будемъ, а еще лучше, если вы съ нами жить будете… Какъ заживемъ-то!…

– Худо-ли бы!… – промолвила старушка.

– Такъ въ чемъ же дѣло?… Черезъ полчаса она будетъ у васъ…

– Дѣвченка?…

– Милая дѣвушка, красавица!… Вѣдь, все тотъ же „Вася“, а только въ другомъ нарядѣ… Какъ вотъ на святкахъ рядятся… А?… Пришли святки, Вася нарядился барышней и пришелъ къ вамъ… Вы его журите, за ухо его, шалуна!… „Ахъ-де, ты такой-сякой, какъ ты смѣешь такъ шалить?… Вотъ я тебя, проказника!… Переодѣнься ступай!…“ Онъ уйдетъ, переодѣнется и придетъ къ вамъ прежнимъ Васею…

– Да, святки!… – съ глубокимъ вздохомъ проговорила старуха. – Какъ я отъ этихъ „святокъ“ жива осталась?… Сижу и ушамъ своимъ не вѣрю…

Салатинъ всталъ и взялъ шляпу.

– Такъ привезти? – сказалъ онъ. – И простите ее, и… и благословите?…

– Вези! – чуть слышно проговорила Ольга Осиповна.

– И… и ея мать?…

Старуха сдвинула брови.

– Какъ же безъ матери такое дѣло? – продолжалъ Салатинъ. – Ужъ дѣлать милость, такъ не на половину… Вспомните, сколько горя, обидъ, нищеты видѣла бѣдная Анна Игнатьевна!… А тутъ она развѣ мало страдала и терзалась?… Каждую, чай, минуту трепетала, за свою шкуру боясь, особливо послѣ того, какъ эта противная Настенька узнала, да начала изъ нея жилы тянуть!… Бабушка, я привезу и Анну Игнатьевну!…

– Пусть будетъ такъ, но только…

– Что?…

– Я ее изъ своихъ рукъ отдеру!… За все, за все!… И за обманъ наглый, и за гульбу, за дочку пригульную!… Въ кровь издеру, шкуру спущу!…

– О, нѣтъ, – воскликнулъ Салатинъ. – Этого не будетъ…

– He будетъ?… Такъ и не надо ее!…

– Бабушка, теперь не наказываютъ и каторжныхъ женщинъ! Это прошло, безвозвратно прошло… Бабушка, прощать надо совсѣмъ и вы простите вашу дочь… До свиданья, милая, хорошая моя!…

Салатинъ бѣгомъ выбѣжалъ изъ комнаты, а Ольга Осиповна долго-долго сидѣла, потомъ встала, подошла къ переднему углу и упала передъ иконами…

Долго и горячо молилась она.

XXIII.

Общественное мнѣніе…

Утверждаютъ, что у насъ въ Россіи нѣтъ общественнаго мнѣнія въ такой формѣ, въ какую оно вылилось на Западѣ. Быть можетъ это правда, но то, что считается у насъ общественнымъ мнѣніемъ, служитъ для очень многихъ тяжелымъ ярмомъ, и донынѣ съ этимъ нашимъ общественнымъ мнѣніемъ приходится считаться.

Оно выражается въ формулѣ: „что подумаютъ“, „что скажетъ княгиня Марья Алексѣевна“ – и въ этомъ видѣ является для иныхъ людей страшнымъ пугаломъ.

Пугало это стояло теперь передъ Ольгою Осиповной Ярцевой и не давало ей покою.

Старуха простила дочь, любила заочно новоявленную внучку такъ-же, какъ любила она до сихъ поръ внука, но ей не давала покою мысль о тѣхъ толкахъ, пересудахъ и сплетняхъ, которыя пойдутъ теперь по городу, когда узнается случившаяся „исторія“ въ домѣ Ярцевыхъ.

Вѣдь, всѣ будутъ толковать, всѣ!…

Прислуга разскажетъ о самозванномъ внукѣ лавочнику, лавочникъ – своимъ покупателямъ, а тѣ разскажутъ всему городу, и на внучку Ольги Осиповны Ярцевой, да ужъ кстати и на нее, будутъ сходиться смотрѣть, какъ на какое-нибудь чудище.

Старуха хорошо знала нравы родной Москвы.

– Нѣтъ, Миколушка, ты не привози ко мнѣ Вѣрочку, не привози! – сказала она Салатину, когда тотъ помирилъ съ нею дочь и привезъ ее, а затѣмъ собрался, было, ѣхать за Вѣрою.

– Какъ? – удивился Салатинъ. – Почему?…

– А вотъ потому…

И старушка сказала свои соображенія.

– Но какъ же быть, милая моя бабушка?

– А я придумала… Анна, вѣдь, ярославка, тамъ ее знаютъ, тамъ она жила съ дочкою. Ну, вотъ пусть и ѣдетъ туда… Я награжу Вѣрочку теперь же, купитъ она себѣ все, что нужно для приданаго, найметъ въ Ярославлѣ Анна квартиру хорошую, – тамъ ты и свадьбу сыграешь…

– А вы?

– А я ужъ тряхну своими костями старыми и съ ними поѣду… Попирую на свадьбѣ на вашей, погощу у васъ, коли не выгоните старуху-ворчунью, а тамъ, что Богъ дастъ… Стоскуюсь по Москвѣ по матушкѣ, такъ пріѣду скоро, a то, такъ и поживу тамъ у Анны, чтобы толки всѣ тутъ улеглись, чтобы языки досужіе звонить перестали…

– Хорошо! – согласился Салатинъ. – Мнѣ собственно все равно и вѣнчаться въ родномъ городѣ Вѣры я не прочь, но, вѣдь, вы захотите же увидать Вѣру теперь…

– Непремѣнно!… Сегодня даже хочу видѣть…

– И вамъ привезти ее?

– Я къ ней поѣду…

– Отлично, отлично, моя дорогая!… Какой это будетъ для нея сюрпризъ, бабушка!… Такъ ѣдемъ же сейчасъ, милая…

– Ѣдемъ… Прикажи-ка запрягать…

– Да, вѣдь, у меня лошадь тутъ…

– He поѣду я на вашихъ бѣшеныхъ скакунахъ на какихъ-то тамъ на резиновыхъ шинахъ заграничныхъ, – не желаю!… Всю жизнь ѣздила, какъ наши старики ѣздили, такъ стану я на старости какимъ-то еретическимъ людямъ вашимъ подражать!…

Салатинъ засмѣялся и пошелъ отдать приказаніе кучеру.

Къ подъѣзду подали допотопную пролетку съ поднятымъ верхомъ, запряженную старымъ-старымъ сивымъ конемъ, который въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ шелъ легкой рысью, a то такъ предпочиталъ итти шагомъ, но не забылъ привычки гнуть лебединую шею и иногда рылъ копытами землю, больше же всего дремалъ, опустивъ голову и мечталъ о далекомъ прошломъ, когда онъ былъ красою замоскворѣцкихъ коней и поражалъ, бывало, на гуляньяхъ въ Сокольникахъ знатоковъ и любителей своими „статями“ и своимъ ходомъ.

Старушка, благословясь, влѣзла въ пролетку, подсаженная Салатинымъ.

У воротъ стояла кучка народа, заглядывая во дворъ и воюя съ дворникомъ, который грудью защищалъ ворота и калитку.

– Что за народъ! – спросила Ольга Осиповна у кучера.

– Такъ-съ… Зрящій…

– Да что за зрящій?… Зачѣмъ?…

– По глупости-съ… Узнали, что съ Васильемъ Матвѣичемъ случай какой-то, ну, и пришли смотрѣть… Болтаютъ разную ахинею, сказки размазываютъ… Куда прикажете Ольга Осиповна?…

– На Полянку! – отвѣтилъ за бабушку Салатинъ.

Древній рысакъ шевельнулъ ушами на посылъ кучера, подумалъ немного и тронулся, а изъ воротъ вышелъ такимъ молодцомъ, поощренный кучеромъ, что сосѣди даже и не узнали его.

– Слышалъ? – обратилась къ Салатину Ольга Осиповна, когда пролетка, гремя винтами и гайками, поѣхала по переулку. – Пронюхали ужъ!… Появись-ка тутъ Вѣрочка, такъ толпа цѣлая соберется!…

– Да! – усмѣхнулся Салатинъ и пожалъ плечами. Очевидно, истину или часть этой истины „улица“ знала.

Быть можетъ, тайну Настенька сболтнула кому-нибудь, быть можетъ, подслушала прислуга, но улица уже знала, что въ домѣ Ольги Осиповны дѣлается что-то особенное.