Трагедия абвера. Немецкая военная разведка во Второй мировой войне. 1935–1945 - Карл Бартц

Последствия 20 июля 1944 года – Канарис арестован

Примерно в полдень 20 июля 1944 года один человек в сером гражданском костюме, коренастого телосложения, входит в огромные ворота комплекса зданий на Бендлерштрассе в Берлине. Вскоре гражданский, в сопровождении генерала, покидает здание. На машине они отправляются в ресторан. Они садятся за столик, заказывают обед, полбутылки вина. Человек в костюме пьет за здоровье генерала.

– Что же, посмотрим, что сегодня будет.

Генерал смотрит на часы.

– Доклад обычно начинается в 12 часов, а сейчас как раз двенадцать. После этого все и должно произойти.

– Да, – повторяет слова генерала Ольбрихта уволенный в отставку генерал Гёппнер в гражданском костюме. – После этого все и должно произойти.

Вскоре оба поднимаются и едут обратно на Бендлерштрассе.

Там Гёппнер садится за стол, изучает карту. Затем из кабинета Ольбрихта приносит коробку, в которой лежит его форма; он снимает гражданскую одежду и облачается в генеральский мундир. Стрелки показывают 16 часов, когда генерал Тиле, представитель генерала Фельгибеля в информационном разведцентре на Бендлерштрассе, входит в рабочий кабинет Ольбрихта.

– Я только что разговаривал со штаб-квартирой. Там произошел взрыв, тяжело ранены множество офицеров. Фюрер, похоже, убит.

Точно в это же время часовые в воротах отдают честь въезжающему автомобилю генерал-полковника Фромма, командующего Резервной армией.

Часы показывают 16.10. Въезжает новая машина. В ней сидит бледный гражданский с впалыми щеками. Рядом с ним – офицер. Гражданский – бывший генерал-полковник Бек, военный глава заговора.

Вскоре после этого подкатывает еще один автомобиль. Из него выскакивает бросающийся в глаза своей бледностью молодой полковник с одной рукой и черной повязкой на глазу. Рядом с ним – его адъютант. Это полковник генштаба Штауфенберг с обер-лейтенантом фон Хефтеном.

В 15.30 в казарме из красного кирпича на Ратеноверштрассе раздался сигнал тревоги.

– Тревога! Тревога! – неслось от двери к двери.

Сирены воздушной тревоги пущены в действие. В 16 часов ворота казармы распахнулись, дежурный батальон дивизии «Великая Германия» погрузился в машины.

На Вильгельмштрассе в 18 часов: вкатываются грузовики. Из них выскакивают солдаты в касках и с заряженными боевыми патронами винтовками.

Прохожих просят быстрее покинуть улицу.

В 18.30 по радио передают сообщение, что на Гитлера совершено неудавшееся покушение…

А как прошел этот день для Канариса? Как сообщают его биографы, 20 июля адмирал находился в своем доме на Бетацейле. Он, как рассказывают, сидел с одним посетителем в рабочем кабинете, когда зазвонил телефон и Штауфенберг сообщил адмиралу, будто фюрер мертв, взрыв бомбы покончил с ним. Канарис в ответ спросил:

– Бог мой, кто же это сделал? Русские?..

Подобное описание верно лишь отчасти. Хотя Канарис и находился дома, но Штауфенберг ему не звонил.

После 16 часов дежурный офицер ведомства Канариса в Потсдам-Эйхе также получил предписания мятежников по плану «Валькирия», руководивших восстанием; он тотчас перезвонил Канарису и передал донесение.

Затем на Бетацейле у Канариса появился доктор Зак, начальник правового управления вооруженных сил и соучастник заговора, и сообщил ему, будто заговор удался.

После этого доктор Зак вернулся на Бендлерштрассе. Позднее доктор Зак снова поехал к Канарису на Бетацейле и во время этого второго посещения сообщил ему о неудаче.

Для тайной государственной полиции покушение явилось полной неожиданностью. Она ничего не знала ни о заговоре, ни о его масштабах. Когда в ночь на 21 июля стали поступать первые арестованные офицеры, на Принц-Альбрехт-штрассе находились в большом замешательстве.

Мюллер тотчас создал особую комиссию из сотрудников, которые должны были заниматься исключительно расследованием покушения и заговора.

Против Канариса не имелось ни малейших подозрений.

В воскресенье, 22 июля, обер-регирунгсрат Хуппенкотен находился в своем кабинете на Принц-Альбрехт-штрассе. Он уже готовился идти домой, как ему позвонил шеф Мюллер:

– Не уходите домой. У меня сидит подполковник Энгельхорн и дает письменные показания. Нам нужно задержать Хансена.

– Хансена? – недоверчиво переспросил Хуппенкотен. Полковника Хансена, руководителя управления Мил, любимчика Мюллера?

(Энгельхорн и Хансен были вызваны к Мюллеру. Энгельхорна допросили, поскольку на основании предписаний плана «Валькирия» он готовил мероприятия, о которых имелись некоторые весьма подозрительные сведения.)

Когда Хуппенкотен появляется у Мюллера, полковник Хансен еще здесь. Мюллер убеждает его:

– Хансен, ну, отдайте же мне нож!

Речь идет о карманном ноже Хансена. Мюллер явно боится, что Хансен совершит самоубийство.

Потом Мюллер поворачивается к Хуппенкотену:

– Полковник Хансен в вашем кабинете продиктует машинистке отчет.

– Я бы, – говорит Хансен, – лучше записал отчет от руки.

– Хорошо, – обращается Мюллер к Хуппенкотену, – тогда пусть ваша секретарша сразу перепечатает его записи.

Хуппенкотен с полковником Хансеном идут в его кабинет. Сам Хансен в день покушения не был в Берлине. Он ездил в Вюрцбург к своей жене, которая недавно родила пятерню и еще находилась в роддоме.

Полковник Хансен садится за стол и начинает писать подробный отчет. Затем он передает секретарше Хуппенкотена листки. Она пробегает их взглядом, и глаза ее расширяются от ужаса. Хансен подписал в них свой смертный приговор. Хуппенкотен перехватывает ее взгляд и все понимает.

Позднее Хансен дополняет свои показания:

– Виноват во всем Канарис. Он привел меня к Ольбрихту. После увольнения Остера он сказал ему: «Можете все рассказать Хансену, он передаст мне». Остер – паук, сплетающий паутину. Он уже многие годы готовил дело. Люди из его окружения давно готовили мятеж. Канарис постоянно спрашивал меня: «Как далеко вы зайдете?» Адмирал интересовался у меня перспективами путча во время судетского кризиса.

В своей записи Хансен указывает и на связь Канарис – Гизевиус, он уличает Гизевиуса в государственной измене, обращает внимание на ватиканские переговоры 1939–1940 годов и показывает, что у Канариса имеются контакты с русскими. У него самого нет никаких доказательств, но в качестве подтверждения упоминается дневник Канариса.

Тотчас Мюллер и Кальтенбруннер ставятся в известность о показаниях Хансена. Результат: Шелленберг должен арестовать Канариса!

Между тем угроза задержания нависла и над Остером. После ареста Догнаньи летом 1943 года он был уволен и с 1 января 1944 года находился в отставке. 20 июля 1944 года имперский военный суд предъявил ему обвинения по событиям 1943 года, не назначая дня слушания.

Когда Ольбрихт 20 июля издал приказ по плану «Валькирия», то Остер был назначен офицером связи Бека во временный штаб IV корпуса в Дрездене. Поэтому он был арестован органом тайной государственной полиции в Дрездене, поблизости от которого и жил. Остер поначалу все отрицал. Вскоре он был этапирован в Берлин.

Мюллер ознакомил Хуппенкотена с материалами допроса генерала. Допрос сначала вел Зондереггер.

Остер:

– Хуппенкотен, могу я с вами поговорить конфиденциально?

– Пожалуйста, господин генерал.

– Я не хотел бы, чтобы меня допрашивал Зондереггер, потому что в прошлом году он участвовал в аресте Догнаньи…

– Я буду сам вас допрашивать.

Поначалу материал против Остера был явно недостаточным. Остер отрицал какое-либо отношение к 20 июля. Он ничего не знал о том, что его имя фигурировало в приказах по плану «Валькирия».

Затем ему предъявили показания одного соучастника, графа Шверина, который заявил, что Остер предлагал использовать дивизию «Бранденбург» для ликвидации Гитлера. И Хансен называл Остера закулисным руководителем.

Но Остер отпирался.

Через три дня было получено веское показание полковника Маронья-Редвица:

– …Я посвящен Остером в заговор с 1942 года.

Протокол этого показания был предъявлен Остеру, ему продемонстрировали подпись Маронья.

Наступило долгое молчание.

Хуппенкотен предложил Остеру сигарету. Медленно и молча курил побледневший генерал, затем вдруг сказал:

– Скажу вам правду. Ситуация ясна. С 1942 года я посвящен Ольбрихтом в планы. Я участвовал в обсуждениях с Беком и другими. Канарис от меня знал обо всем. Сам он ничего не делал, но постоянно подталкивал к действиям. От Догнаньи у меня не было никаких тайн.

Остер не рассказал всего, и это было его законное право. В тюрьме он проявил необычайную выдержку. Этот прежде легкомысленный человек обнаружил беспримерное мужество и благородство. Остер никогда не пытался изобличать других. Как цельный человек, он отвечал за свои поступки и неизменно отказывался перекладывать какую-либо ответственность на других.