Божьи садовники - Григорий Евгеньевич Ананьин

волосы. Мальчик нагнулся, как нередко делал в последние дни, когда собирался кого-то убить, и узнал Таню. Девочка не шевелилась, что обычно бывает с детьми, которых сморил внезапный сон, после того как они набегаются и наиграются. Но прежде Таня спала чутко, а теперь не пробудилась, даже когда Андрюша коснулся ее лица своей ручонкой. Тотчас мальчику померещилось и нечто иное: что за ним наблюдают со спины и чего-то от него ждут. Переведя взор чуть налево, Андрюша увидел руку, будто приколоченную к деревянному подлокотнику кресла. Ее мальчик помнил дольше и лучше, чем что бы то ни было, поскольку именно эта рука некогда кормила его из бутылочки и укачивала, если ему не спалось. Андрюша отшатнулся к окну; он не закричал – крик застыл у него в горле. Тут же он ощутил в своей ладони холодную, металлическую тяжесть и понял, что его пальцы стискивают рукоятку невесть откуда взявшегося ножа – очень острого и широкого. «Таким хорошо убить», – по привычке подумал Андрюша, и его немедленно начало охватывать прежнее сладострастное чувство, которое бывает лишь тогда, когда видишь, как у твоих ног бьется в конвульсиях еще живое существо или же воображаешь себе такое. Чувство это рвалось наружу и требовало утолить его: то был грубый, властный приказ чудовища, которое проделало долгий путь от крохотного, ничем не примечательного озерца и шаг за шагом сумело пробраться в дом и душу мальчика. Но теперь перед Андрюшей была только его семья: беспомощная сестра на полу и родители, точно распяленные в своих креслах и, как под злыми чарами, неспособные с них подняться. Мальчик затрепетал:

«Не хочу…»

А чудовище ответило:

«Так что ж из того? Помнишь, тебе купили новые штанишки – были ли они тебе впору? А потом ты подрос и с удовольствием их носил. Поступки, как и одежда, тоже бывают на вырост: неужели это повод от них отказываться? И разве перед смертью не все равны? Это правда, которую Бог утаил от мудрых мира сего, но открыл младенцам. Точно так же лишь ребенок посмел однажды сказать, что король голый, когда все взрослые восхищались его новым нарядом. Что же останавливает тебя? Или ты жалеешь их? Но ведь это не жалость! Просто ты боишься, что тогда некому будет напоить тебя молоком с утра, отвести в зоопарк или бассейн. Ты думаешь только о себе. Ты их не любишь…»

– Андрюшенька!.. Сынок!..

Этот голос застал Андрюшу врасплох; немного приподняв голову, мальчик увидел, что отец смотрит на него – так ласково, как никогда не смотрел прежде. Чуть погодя отец произнес:

– Наверное, тебе все-таки придется это сделать.

Нож дрогнул в Андрюшиной руке:

– Но… почему?

– Потому что я хочу тебе добра… Помнишь медаль, которую я тебе показывал? Это медаль твоего прадеда, он получил ее в сорок пятом за взятие Берлина – ты знаешь… Вот только я тебе кое-чего не сказал: награда нашла его посмертно, он был убит на ступенях рейхстага, когда до победы оставались считаные дни. На любой войне гибнет много людей, но всегда находится тот, в чье сердце попадает последняя пуля… И, наверное, всего досадней быть таким человеком!.. Но если бы твой прадед точно знал, что после него жертв уже не будет, то с радостью пошел бы на верную смерть: он сам писал об этом домой, когда его полк ожидал решающего штурма. И не один он: так думали очень многие солдаты, его сослуживцы. Так думаю и я… И поэтому говорю сейчас: убей меня, убей свою маму. Но пусть мы станем последними, кого ты убьешь!.. Наши солдаты ценой своей крови спасли ребятишек – таких же, как и ты: чтобы они катались на санках зимой, купались в речке летом, а когда наступит время идти в школу, радовали родителей хорошими отметками. И чтобы жалели бедных зверьков и птичек, которых некому даже похоронить… Из смерти тогда родилась жизнь. Жить ради тебя я уже не смогу: я слишком мало уделял тебе внимания и не замечал, что с тобою происходит, – прости меня, пожалуйста… Но я могу для тебя умереть. Убей нас обоих, и ты станешь свободен. А мы с мамой умрем счастливыми…

Андрюша не дослушал отца; он затрясся всем телом и крикнул:

– Папочка, милый! Не надо! Я люблю вас! Живите! Живите!

Он уронил нож, и в то же мгновенье из глаз мальчика хлынули слезы. Они лились безостановочно, как вода по весне ломает запруду, затекали и внутрь, смывая с души всю нечистоту, что накопилась за последние дни. Андрюша больше не хотел убивать: он желал, чтобы жили не только папа с мамой, но и все Божьи создания, ибо сотворены они были не для смерти. И это чувство было настолько сильным, что маленькое сердечко Андрюши его не вместило. Он ощутил страшную боль в груди, словно кто-то сдавил кости так, что они треснули; боль эта растеклась до самой макушки и пяток, проникая всюду, даже в кончики волос. Затем она внезапно исчезла, исчез и родительский дом, и перед Андрюшей разверзлось бездонное ночное небо, все в ярких созвездиях; Андрюша даже не знал, как большинство из них называется. А рядом с собой он увидел незнакомого мальчика с черными крыльями за спиною. Мальчик обнял Андрюшу и произнес:

– Не бойся, малыш! Все хорошо.

* * *

– Прости меня, Господи: похоже, я перестарался… – Затем коленопреклоненный паренек с опущенными долу белыми крыльями, на одном из которых виднелась свежая плешинка, повернул голову чуть влево и добавил: – Прости и ты, Андрюша: не стоило навевать тебе такие сны.

И до обоих ребят откуда-то сверху донесся голос:

– Не вини себя, Иноти. Ты поступил правильно.

Маленький, жалкий, обнаженный Андрюша стоял рядом и всхлипывал, не смея поднять глаза. Он не понимал, в каком месте сейчас находится, не мог до конца и поверить, что произошло непоправимое, и потому тихонько произнес:

– Боже, пожалуйста, отпусти меня домой к папе, маме и Тане!.. Они ведь расстроятся, если найдут меня в кровати мертвого… – Он собирался и еще что-то сказать, но не смог, проглотил так и не прозвучавшие слова вместе с соленой жидкостью, что переполняла горло. Тут Андрюше почудилось, что кто-то легонько дотронулся до его плеча, точно желал приободрить, и от этой ласки вдруг стало так хорошо, что и слезы высохли, и внутри сделалось как будто теплее. А затем Андрюша услыхал:

– Скажи, дитя: хочешь ли ты вновь оказаться в материнской утробе, так, чтобы тебе и не рождаться вовсе?