Витязь на распутье - Валерий Елманов

Закончив говорить, я оглянулся на Годунова. Последнее слово всегда должно быть за главным, если он присутствует, о чем я заранее предупредил царевича. Федор Борисович не подвел. Говорил он кратко, как я и советовал, но столь проникновенно, что у меня бы так никогда не получилось.

– Так что, поработаем? – подытожил он, обращаясь к арестантам и ласково улыбаясь им.

– Да мы уж и без легот расстараемся! – выкрикнул кто-то, и его тут же поддержали остальные:

– Так поусердствуем, что токмо держись!

– Горы свернем!

– Из кожи вон вылезем, ежели повелишь!

– А руки и впрямь стосковалися. Ныне что ни дай – все сполним.

Насчет последнего, то есть о руках, я оговорил особо, но уже после ухода царевича. Мол, вполне вероятно, что кто-то из узников до того, как попасть сюда, обладал каким-либо художеством[52], которым хочет заняться и тут, так что пусть он об этом поведает, и, возможно, удастся подыскать для него что-то соответствующее прежнему роду занятий.

Вот так в Костроме образовались пять строительных бригад численностью по сорок человек в каждой, а вдобавок в том же остроге сыскалось после тщательного опроса больше трех десятков умельцев – скорняки, швецы[53], плотники, столешники, печники, сапожники, кузнецы и прочий мастеровой люд, за которых я мысленно поблагодарил бывшего воеводу.

Получалось, что попутно я смогу решить и некоторые задачи по обеспечению своих ратников маскхалатами, поскольку в моем распоряжении оказалось аж двое швецов, один из которых – Охрим Устюгов – угодил в острог вместе с тремя подмастерьями.

Посадил их воевода за глум, учиненный над его женой, хотя сам был во всем виноват. Вначале он сделал изрядный заказ, но потом отказался платить за пошив – дескать, худая работа, а сарафан вообще пришлось выкинуть, так что за порчу сукна с Охрима еще и причитается. А спустя три дня Устюгов, зайдя в воеводский терем, увидел боярыню, щеголявшую в сарафане его работы – не иначе как подобрала на помойке.

Смекнув, каким образом можно отомстить, Охрим невозмутимо заявил воеводе, что он и вправду недоглядел за своими учениками, а теперь явственно видит, что работа и впрямь худая и сарафан было бы неплохо подшить в двух местах, а то может расползтись. Тот поверил. Но Устюгов сделал обратное и так искусно подпорол швы, что никто и не заметил. А через пяток дней один из учеников прямо на торжище исхитрился и невзначай наступил ей на подол, от чего сарафан стремительно расползся по швам.

Хохоту было…

Вот только самому Охриму этот смех обошелся дорого – по воеводскому повелению он еще в прошлом году без суда и следствия был брошен в острог, причем вместе со всеми подмастерьями.

Узнал я об этом, когда разбирался со специальностями острожников, поскольку Устюгов кинулся мне в ноги, но ходатайствовал не за себя, а за учеников – мол, моя вина, а парни ни при чем.

– Глум – дело серьезное, – строго заметил я. – За такое можно и… – После чего выразительно потер шею.

– Да их-то за что?! – взвыл он. – Сам посуди, княже. Нешто кто из мальцов возмог бы так хитро все учинить?! То я все один сработал!

Честно говоря, отпускать не хотелось – а как же бесплатные маскхалаты? – хотя и было жалко, да и справедливость желательно соблюсти. Разве что попытаться совместить…

Еще раз вслух прикинув, что прилюдно учиненное над женой высокопоставленного должностного лица бесчинство, если вдуматься, подрывает основы державы, то есть может быть приравнено даже к государственной измене, и убедившись, что припугнул достаточно, я отложил кнут в сторону и взялся за пряник.

Мол, можно, конечно, подумать и подать царевичу вину как самого Охрима, так и его учеников, несколько иначе, под другим углом. Правда, придется изрядно поломать голову, как лучше это сделать, а у меня, как назло, совсем нет времени – нужно срочно обряжать ратников да пошить на них…

Договорить я не успел, ибо Устюгов тут же предложил мне свои услуги, причем бесплатно.

Митрополит, который продолжал торчать в Костроме, невзирая на то что копию с Федоровской иконы ему уже сделали, продолжал во время трапез доставать Годунова и меня своими поучениями и занудными придирками. Как ни удивительно, но Федору Борисовичу доставалось даже больше, чем мне. Дескать, батюшка царевича был куда прилежнее в соблюдении православного чина, обрядов и касаемо распространения истинной веры.

Странно, ведь все должно было быть наоборот – в Костроме, если не считать самого первого дня, я, в отличие от Годунова, побывал в церкви лишь однажды, в воскресенье, в то время как он – каждый день, и не только на обеднях. Однако владыка в отношении меня явно сдерживался, не давая воли своим эмоциям. Ворчал, конечно, особенно насчет иноземных богомазов, которых я совершенно напрасно взял под свое крыло, но периодически, словно что-то вспоминая, притормаживал в своих нападках.

А спустя пару дней мне даже удалось улучшить свою репутацию, слегка подняв свой авторитет в глазах Гермогена, да к тому же… Впрочем, обо всем по порядку.

Началось с того, что владыке попалась на глаза одна из бродячих ватаг скоморохов, появившаяся в Костроме. Господа комедианты давали представление на городском торге – а на их беду митрополит как раз проезжал мимо в своем возке. Крику было изрядно, причем в выражениях Гермоген не стеснялся – даже позже, вечером, за традиционной трапезой в покоях царевича. Дескать, оскудение веры и всякое такое.

Правда, меня владыка привел в пример как самого активного помощника в их изгнании из города. Дело в том, что я тоже в то время находился на торжище, общаясь с купцами, а потому, призванный на помощь Гермогеном, вынужден был принять участие в изгнании бродячих артистов, подключив и сопровождавших меня гвардейцев.

Единственное, на что посетовал митрополит во время трапезы, так это на излишнюю вежливость моих ратников. Мол, надо мне было повелеть, чтоб мои людишки извлекли из ножен сабельки, да сабельками их, сабельками.

Поначалу я его не понял и даже возразил, что это опасно. Не всякий удар получится плашмя, ибо клинок в руке запросто может нечаянно повернуться, и тогда… но он перебил меня, радостно заявив, что и хорошо, если б повернулся, поскольку для острастки отчего бы и не пустить кровушку. Грех, конечно, но он своей митрополичьей властью его бы отпустил, ибо оным малым грехом я бы уберег православный люд от куда большего, не дав душам простецов соблазниться лицезрением сатанинских песен, бесовских плясок, срамословных кощун[54] и непотребных игрищ.

Оставалось только сокрушенно покаяться, что я об этом не догадался.

Знал бы он, что я поступил совсем напротив, запел бы иначе. На самом-то деле, перед тем как мои гвардейцы приступили к разгону, я вполголоса строго-настрого наказал им вести себя со скоморохами деликатно и ни в коем случае не чинить им ни малейшего насилия.

Сам я выбрал в качестве своей цели старшего из господ средневековых артистов и периодически не только сурово замахивался на него плетью, но и с силой хлестал ею под поощрительные выкрики митрополита. Вот только скоморох был закрыт моим конем, так что владыка так и не узнал, что все мои удары доставались… воздуху.

Отконвоировав мужика за городские ворота, я напоследок посоветовал в следующий раз вначале узнать, по-прежнему ли пребывает в Костроме Гермоген, и заходить, только если выяснится, что он отсутствует. А еще я, вовремя припомнив обещание Дмитрию научить его новому танцу, уточнил у атамана скоморохов, как его зовут и не устал ли мужик от бесконечных скитаний.

– Звать Митрофаном, а кличут Епифаном, – насторожился он. – Напрасно ты, княже, помыслил, будто я из беглых. – И оглянулся, прикидывая, куда бежать, если что.

– Да речь не о том, – успокоил я его. – Хочу узнать, нет ли у тебя желания перейти ко мне на службу.

Тот опешил, не поверив своим ушам, но я терпеливо повторил свой вопрос, и он растерянно ответил, что если князь не шутит, так он бы с радостью, вот только… Он на секунду замялся и честно предупредил, что художествами никакими не владеет, кроме разве что игры на дуде, но ведь мне, наверное, надо не это, и еще больше удивился, узнав, что как раз его игра меня и интересует.

На некоторое время он даже потерял дар речи, но потом его осенило, и он поинтересовался, неужто князь надумал сыграть свадебку. Пришлось его разочаровать, сказав, что свое венчание я наметил не ранее следующей весны, хотя не исключено, что он сыграет и на свадебке, а пока ему придется как следует к ней подготовиться, для чего ему и надо явиться ко мне где-то через седмицу. А еще лучше будет, если он явится не один, а с другими гудошниками и прочими музыкантами, только не абы какими, а действительно хорошими.

– И что ж, всех примешь к себе? – спросил он напоследок, стоя уже у Ильинских ворот.