Витязь на распутье - Валерий Елманов

К тому же было не до него – ни свет ни заря митрополит потащил меня в Ипатьевскую обитель, причем оказался не просто настойчив, но даже категоричен в своем приглашении, ибо именно сегодня память какого-то там Феодора, а посему, если я с ним не поеду, он усомнится в моей вере, решив, что я, чего доброго, сменил римскую лжу на истинную веру лишь притворно…

Пришлось поехать.

Уже по пути туда меня обуяло сомнение. Вроде как царевич – мой тезка, так почему владыка даже не заикается о том, чтобы он тоже отправился с нами? Но Гермоген, упреждая мой вопрос, пояснил, будто Годунов просил передать, что весьма сожалеет, так как не может покинуть град, пока у него гостит Шуйский.

Пока мы добирались до монастыря, переправляясь через реку, митрополит не умолкал ни на секунду. Вначале он подробнейшим образом изложил историю основания этой обители. Честно говоря, слушал я его вполуха, разглядывая саму обитель, к которой мы подплывали.

Вообще-то даже на расстоянии ее стены внушали невольное уважение. Какой там монастырь – крепость это, самая настоящая, которую поди возьми. «В такой можно запросто командный пункт оборудовать, если уж окончательно припрет», – поневоле закралась в голову мысль.

Осмотрев монастырь, я еще раз убедился в правильности первого впечатления – он куда больше походил на крепость. Высота стен не столь велика – метров шесть, но зато толщина немногим меньше – метров пять точно, так что пушки бесполезны.

Кроме того, обитель была полностью окружена внушительным рвом, а у всех четырех ворот размещены захабы, то бишь внешние стены, позволявшие обстреливать неприятеля уже на подступах. Ну а если уж дело обернется худо, то можно и беспрепятственно улизнуть по подземному ходу, примыкающему к ограде с западной стороны, который показал мне архимандрит отец Феодосий, ставший нашим гидом.

Признаться, когда мы направились обратно к монастырским воротам, я понадеялся, что все, осмотр закончился, однако выяснилось, что до возвращения в Кострому еще далеко, ибо митрополит, небрежным взмахом руки отпустив святого отца, повел меня в церковь, расположенную над Святыми воротами и посвященную священномученикам Феодору Стратилату и Ирине.

Поставив меня перед иконой какого-то ратника, он сказал, что вот это и есть житийная икона того самого Феодора Стратилата, точный список из Феодоровского собора Феодоровского монастыря, принявшись тыкать пальцем в маленькие изображения по краям иконы и пояснять основные вехи пути этого древнего полководца.

– Се зри, вот Феодор убивает змия, – указывал он на очередную картинку. – А тута его мучают гладом в темнице. А вон там он принимает послов лютейшего язычника императора Ликиния, а вона сей великомученик… – Внезапно он спохватился и хлопнул себя рукой по лбу: – Да ты ж, поди-ка, и не ведаешь его житие. Ну ништо – есть у них некий список, кой я тебе зачту.

Протестовать и пояснять, что я все равно ничего из него не пойму, оказалось бесполезным – Гермоген был неумолим, и через минуту, взяв искомый список в руки, он звучно начал:

– Мучение святаго славнага великомученика Феодора Стратилата, преложенное на общий язык последнейшим в монасех Дамаскином иподиаконом и Студитом, – нараспев произнес он, и я чуть не застонал – жди теперь, пока он все не одолеет.

Поначалу я от нечего делать разглядывал изображение Федора Стратилата в парадном боевом доспехе. Детально изучив коротконогого великомученика в кольчуге и плаще оранжевого цвета, под которым были видны коричневая рубаха и коричневые штаны, я от скуки прислушался к тому, что читал Гермоген, и неодобрительно поморщился. Даже с учетом того, что я понимал текст с пятое на десятое, мне вполне хватило и этого, чтобы сделать нелицеприятный для святого вывод.

Получалось, что этот великомученик, пусть оно и прозвучит кощунственно, проявил себя большим пройдохой, нахально воспользовавшись доверчивостью языческого императора Ликиния и беспардонно надув последнего. Если кратко, то, прейдя в христианство, он выклянчил у Ликиния на ночь для личного жертвоприношения статуи языческих богов, разбил их, а части раздал нищим.

Вообще-то так вести себя с чужими для тебя богами – пускай даже ты не считаешь их подлинными – настоящее варварство и большущее свинство. Порядочный человек всегда уважает верования других, даже если сам их не разделяет.

Что было дальше – понятно. Разумеется, оскорбленный император, которого я прекрасно понимаю – сам бы за такое послал на плаху, – велел казнить непокорного военачальника. Федю подвергли многодневным пыткам, после чего ослепили и распяли, но ангел господень снял святого мученика с креста, вернув ему жизнь и здоровье. Само собой, весь город в результате этого чуда уверовал в Христа, ну и дальше прочая банальщина.

Кстати, потом он все равно добровольно пошел на казнь и был убит мечом.

– И бысть он не токмо именем с тобой схож, но тако же и стратилат, яко и ты, княже, – завершив чтение свитка, многозначительно напомнил мне митрополит и, таинственно поглядывая на меня, увлек за собой в сторону небольшой каменной церквушки Рождества Богородицы, расположенной по соседству с Троицким собором.

В нее, правда, мы не зашли, а подались к какому-то небольшому строению, притулившемуся к церкви.

– Се не просто палатка, – заметил мне митрополит, – но одна из усыпальниц Годуновых, в коей лежат мощи многих славных мужей из их рода, начиная от их родоначальника Захария и его сына Зерно и до родителев царя Бориса Федоровича.

Мы прошли внутрь, спустившись по узенькой лесенке под землю.

– Вот тут, на их захоронениях, дай мне роту в том, что оставишь нашу гово́рю в тайне, и пусть они, взирая на нас с небес, станут ее видоками, – торжественно потребовал он.

Я поежился. Денек был теплый, хотя к вечеру и похолодало, но здесь, в склепе, было откровенно зябко. Холодом веяло и от мрачных каменных саркофагов, окружавших нас со всех сторон. Ну и плюс освещение – три горящие свечи в подсвечнике, принесенном и оставленном нам сопровождавшим монахом, как ни парадоксально, не столько освещали угрюмое помещение, сколько создавали жутковатый контраст черных, беспрестанно шевелящихся от легкого дуновения воздуха теней, от чего они казались почти живыми.

Эдакие выползшие из своих каменных постелей духи предков.

– Смотря какую гово́рю, – уперся я, не желая давать преждевременные обещания. – Вообще-то я служу царевичу, и все, что не идет ему во благо…

– Во благо, – перебил Гермоген.

– Так это ты считаешь, что во благо, владыка, а на самом деле может оказаться, что и нет, – спокойно поправил я.

В конце концов сторговались на том, что я не донесу о нашей беседе Дмитрию и его слугам, на чем митрополит угомонился и приступил к изложению сути. Оказывается, речь шла не больше и не меньше как о заговоре против государя, причем основным действующим лицом должен был стать именно я.

Поначалу я только покачал головой, отвергнув предложение Гермогена, но тот от моего сопротивления лишь разгорячился и принялся убеждать меня в необходимости переворота:

– Ты ж, князь, не все ведаешь, а я сразу за ним подметил. Он же…

Ох, как только не выражался митрополит в адрес Дмитрия. Дескать, тот и в каком-то блужении замечен, и в блядении, и сам он высоковыйный, злохудожный, презорливый[60] и тому подобное. Оставалось только молчать, чтобы дождаться момента, когда он наконец переведет дух.

– С тем, о чем ты сказываешь, владыка, спорить не берусь, – вежливо произнес я, когда Гермоген умолк, сделав паузу, и выжидающе поглядел на меня – убедил или нет. Еще бы я спорил, если из того, что он перечислил, понял только слово «женонеистовый», а остальные так и остались загадочными. – Однако своему княжескому слову привык быть верен до конца. И дадено оно мною было государю Дмитрию Иоанновичу в том, что и сам не стану чинить крамолу, и Федора Борисовича уберегу от нее, а потому козни чинить государю не намерен.

– Неужто смиришься с тем, что окаянный так и будет казну расточати да злоречети на веру православную?! – возмущенно осведомился Гермоген. – Али ты помыслил, будто я лжесловлю на него, огульно поречение[61] возлагаю?

Я неопределенно пожал плечами, давая понять, что это не мое дело – огульно или нет, но митрополит не унимался.

– Да ты сам рассуди. – И он принялся загибать пальцы. – В лазню[62] ходит редко, святой воды яко черт чурается, опосля дневной трапезы не почивает, к тому ж ведомо мне, что и латинских попов доселе при себе держит да на Руси желает церкви латинские ввести. Так неужто смолчишь, на оное поругание глядючи?! Неужто не выдернешь его, яко драчие[63], с палат царевых, уподобясь Феодору Стратилату, кой расколол статуй язычный во славу истиннаго бога?!