Поцелуев мост - Наталия Романова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В каком? — засмеялась я.
— В Эрмитаже или Лувре, — уверенно ответил он. — В каком-нибудь настоящем!
— Умру — будут, — сказала я, переиначив цитату из «Бриллиантовой руки».
Мама считала, что современный кинематограф портит молодёжь, поэтому время от времени показывала мне советские фильмы.
— Ты смотри мне, — коротко ответил Федос, прижимая крепче к себе. — Хочу, чтобы ты жила вечно, — пробубнил он, нагибаясь под мой рост, а я отчего-то засияла, как самая огромная, самая яркая звезда во вселенной.
— Не надо было покупать «Поцелуев мост», — сказала я, когда мы брели от Театральной площади к одноимённому мосту, чтобы оказаться в своём родном районе.
— Почему это? — нахмурился Федос.
— Потому что это… вроде как из жалости, — я услышала недовольное фырканье в ответ. — Хорошо, выходит, из дружбы.
— Да мне понравилась картина! — искренне возмутился новый владелец моей работы. — Вообще-то, я сначала картину увидел и подумал, что клёво было бы иметь такую красоты дома, а только потом узнал, что её ты нарисовала.
— Картины пишут, — для чего-то поправила я и тут же устыдилась этого.
Какая, собственно, разница? Почему людям настолько важно, что картину пишут, а корабли в плавания ходят? Разве картина от слова «нарисовал» перестанет быть картиной, а корабль утонет от того, что он «плывёт»?
— Написала, — легко согласился Федос. — Ты поправляй меня, — добавил он просто. — Умная ты у меня, Конфета!
К дому мы подходили проходными дворами. Двадцать лет назад они были открыты всем ветрам и прохожим навстречу, сейчас же почти на всех арках стояли ворота, чаще всего чугунные, оставшиеся ещё с царских времён. Где-то залатанные, а где-то, как во дворе нашего детства — самыми что ни на есть историческими, говорили, что они, как и фасад дома, стояли на учёте КГИОПа**. Посторонним не было хода в закрытый мир старых питерских дворов, но Федос никогда не был здесь чужим. Он всегда был частью этого места.
Шли, заплетая ногу за ногу, по дворам-колодцам. Если встать в центре такого полусонного колодца и громко прошептать — услышит весь двор от подвала до чердака, наверное, поэтому Федос молчал, лишь изредка целовал мою макушку, выразительно вдыхал и всё сильнее и сильнее прижимал меня к себе
Ныряли из одной длинной низкой арки в другую. Иногда сворачивали вбок, чтобы проскочить узким проходом в соседний двор, а через него и пару других дворов — таких же проходных, с выкрашенными в цвет охры фасадами, с рядами окон, некоторые из которых уже вырядились в современные стеклопакеты, а некоторые так и оставались деревянными. Мимо трёх-пятиэтажных домов, примостившихся вплотную к окнам первых этажей автомобилей, часто дорогих. Мимо железных дверей подвалов и гаражей — бывших конюшен, прачечных, пекарен. И выйти на соседней улице, сократив путь на несколько кварталов.
Ночевала я, естественно, у Федоса, сама не поняв, в какой момент это стало для меня «естественным». Когда утром он ушёл, я не слышала, лишь почувствовала, что меня заботливо укрыли одеялом и зачем-то погладили по голове, как кошку. Проснулась ближе к обеду, нашла на кухонном столе банковскую карту на записке, написанной рукой Федоса — оказалось, я помнила его почерк.
«Закажи себе что-нибудь поесть, из холодильника сбежала даже дохлая мышь», а ещё была приписка торопливыми буквами, будто писавший резко что-то вспомнил и спешил выразить это на бумаге: «Возьми ключи от квартиры на вешалке в прихожей, пригодятся».
Не успела я переварить увиденное, как позвонила бабушка, вывалив потоки возмущения моим безобразным поведением. По привычке я кивала, словно она могла меня лицезреть.
Да, бестолковая. Да, непутёвая. Да, вся в отца — всем известно, чем он думал, вот и я этим самым местом соображаю и точно так же туго.
Напоследок же заявила:
— Сейчас же домой, посмотри, что твой обормот наделал! Это надо ж такое сотворить! Головой бы хоть подумал! Лоб здоровенный вырос, магазины купил, а мозги в придачу взять забыл!
— Что он сделал, бабушка? — ни жива, ни мертва просипела я.
— А ты приезжай — увидишь!
С перепуга я схватила ключи и рванула в сторону своего микрорайона на такси. По пути представляла, что же мог сотворить Федос. Что под силу Тору, я могла придумать — один удар молотом, и нет района. Крис Хемсворт — тоже. Достаточно тому покрасоваться на центральном проспекте, пестреющем названиями заведений, где бойко торговали шавермой, как тут сбежится толпа женщин от тринадцати до шестидесяти трёх и разнесёт проспект и сам район. А что мог натворить Федос — вообразить не могла. К тому же он не брал трубку, хотя я с бараньим упрямством обрывала ему телефон.
Влетела я в квартиру, не чуя под собой ног, практически не дыша, с разрывающейся грудной клеткой от сильнейшего сердцебиения и разбухшей от мыслей головой.
— Что это?! — крикнула я, уставившись на большую корзину с розами, которая красовалась в центре прихожей.
— А это ты своего ухажёра спроси, — появилась бабушка, сложив руки в замок на необъятной груди. — Ты пойди, посмотри, что на кухне делается и в твоей комнате!
Медленно, словно опасалась чудовища, которого вот-вот нападёт на меня, я зашла на кухню, где увидела ещё одну корзину с розами, побольше той, что осталось в прихожей. В комнате же корзина была и вовсе огромной и благоухала, казалось, не на всё шестнадцатиметровое помещение, а всю квартиру или даже район.
— И как тебе? — поджав губы, выдала бабушка.
— Разве это плохо? — не зная, что ответить, развела я руками.
Я до конца не понимала, как мне относиться к такому проявлению чувств. Чувств ли? Или это прощальный подарок? Господи, да мне за всю жизнь столько цветов не дарили, даже если сложить все-все-все букеты, полученные мной со времён младенчества, не выйдет и половины самой маленькой корзины, той, что в прихожей.
— Выбрасывать это добро, когда завянет, кто будет? — открыла глаза на очевидное бабушка. — Сюда-то три грузчика затащили это добро, а обратно, кто попрёт? Ты, со своим мышиным весом, или я? И вообще — это сколько же денег?! Каким нужно быть дурачком, чтобы столько на ветер выбросить… Нет, не будет дела с таким-то обормотом, помяни моё слово — не будет.
— Я помогу выбросить, —
