Журнал Наш Современник №9 (2002) - Журнал Наш Современник

— С удовольствием представляю вам теперь нашего немецкого друга господина Вильгельма Крузе, банкира и члена правления партии свободных демократов. Вы, конечно, знаете эту партию. Шеель, Ламбсдорф, Геншер. Вы сейчас ведете активные переговоры с Германией, с господином Брандтом. Вильгельм — сторонник сближения Германии и Советского Союза, он много сделал для заключения Московского договора. Он высоко ценит господина Брежнева и его политику.

— Мы рады возможности встретиться и познакомиться с вами. Любые возможности улучшения контактов с Советским Союзом очень интересуют людей на Западе. Нужно строить и укреплять взаимное доверие. Говорить откровенно, без предубеждений. Прошу вас рассматривать наше приглашение принять участие в этом неофициальном ужине именно в таком плане.

— Благодарю за приглашение, — начал Тыковлев. — Рад познакомиться с господами. Как и вы, считаю важным, чтобы наши контакты активизировались, чтобы мы открыто обсуждали все разделяющие нас проблемы на базе взаимного уважения. Мы должны сделать все, чтобы избежать конфронтации, чтобы обеспечить прочный мир.

По мере того, как Саша говорил, ему становилось скучно и как-то неудобно за себя. Хотелось сказать что-то неординарное, интересное. Получалось все одно и то же. Но собеседники не подавали виду, согласно кивали, слушая перевод Балаяна и делая серьезный, заинтересованный вид.

“А может быть, им и впрямь интересно, — подумал Тыковлев. — Не каждый день с работниками ЦК разговаривают. Ну, да ничего. Впереди еще целый вечер. Разговоримся. Чего мне-то сейчас сделать? Ага, кажется, наконец водку принесли. Давай-ка предложу им выпить за мир и дружбу”.

Тыковлев поднял бокал и демонстративно выпил его до дна. Беркшир последовал его примеру. Остальные пригубили шампанское и уставились на Сашу.

— Коль скоро ваша сторона представилась, то позвольте и мне  представить вам сотрудника нашего посольства Карена Балаяна. Что до меня, то я доктор философских наук. По образованию — учитель истории. Работал вначале педагогом, потом на комсомольскую и партийную работу перешел. Воевал на фронте. Вот, видите, был ранен, — Тыковлев хлопнул себя по хромой ноге. — Политически я за примирение с Германией, полностью поддерживаю политику Леонида Ильича Брежнева в германском вопросе. По-человечески, однако, не могу до сих пор простить немцам, что сделали меня смолоду инвалидом. Вы не обижайтесь, господин Крузе. Это понять не столь уж трудно. Нога все время мне напоминает, что Германия напала на нас и чуть всю жизнь мне не искалечила. Но я, как видите, не сломался. Работаю в ЦК нашей партии. Занимаюсь вопросами идеологии. Ну, а идеология и внешняя политика — области очень близкие. Так что с интересом приехал в Англию. С интересом участвую в семинаре. Много для себя почерпнул за эти дни полезного. Признателен за откровенные дискуссии. Буду докладывать в ЦК о том, что видел и слышал у вас.

Тыковлев подумал, что со второго раза получилось лучше, как-то человечнее. У них физиономии по мере перевода заметно поменялись, вроде даже потеплели. Надо подбавить еще неофициальности, доверительности. Расковать их. Что же придумать? Конечно же, картины! Нет такого хозяина дома, который не любил бы свои картины. Проявить интерес к ним значит потрафить его самолюбию.

Саша решительно двинулся к какому-то пестрому полотну и начал с умным видом разглядывать его. Расчет оправдался.

— Вам нравится? — с надеждой в голосе спросил Сашу подскочивший сзади Ларкин. — Это Кандинский. Настоящий Кандинский, — для вящей убедительности добавил он. — Я его на аукционе в Мюнхене купил. Гениальный художник.

— И художник он гениальный, и картина великолепная. Такой картиной можно гордиться, — с видом знатока изрек Тыковлев.

— Да что вы, — растаял Ларкин. — А я думал, что Кандинский в Советском Союзе не в чести. Ведь это никак на социалистический реализм не похоже...

— А я, знаете, — храбро улыбнулся Саша, — не считаю, что мы должны ориентироваться в изобразительном искусстве на одну какую-нибудь школу или манеру. Восприятие искусства — дело очень индивидуальное. Зачем пытаться диктовать? Я понимаю, что по идеологическим соображениям можно возражать против того или иного сюжета в изобразительном искусстве. Но когда сюжета нет? А его у Кандинского, как правило, нет. Пусть себе зритель понимает его, как хочет. Тут политики никакой. Еще более глупо искать идеологию или политику в музыке. Там-то, в отличие от живописи, и вовсе одни звуки. Что они выражают без текста? Кто возьмется это объяснить? Да никто. Ну и пусть себе сочиняет композитор. Лишь бы нравилось. Я, честно говоря, думаю, что выступления нашего ЦК по музыкальным вопросам в 1948 году больше вреда, чем пользы наделали. Пусть бы они там сами между собой колупались. Хренников с Прокофьевым или Хачатурян с Шостаковичем. Чего они в свои свары партию втягивают?

— Чрезвычайно интересно, — воскликнул Крофт. — Вы действительно так полагаете? Но ведь Ленин говорил, что советское государство должно быть партийным. Оно должно — как это у вас говорится? — мобилизовывать массы, вести, звать. Одним словом,  быть инструментом партии. Вы же, господин Тыковлев, считаете, что может быть абстрактная живопись просто для удовлетво­рения художественной потребности человека. Это очень либеральный взгляд. Вы считаете, что и музыка может быть просто прекрасной и политически бесцельной. Я рад, что в этом мы сходимся с вами. Но сходитесь ли вы с вашей официальной линией?

— Дело в том, что я работаю в том месте, где эту линию определяют, — усмехнулся Тыковлев. — Вы думаете, что она у нас раз и навсегда задана, что мы рабы марксовых и ленинских цитат. Это не так. Марксизм-ленинизм — это живое и поэтому всепобеждающее учение. Оно умрет, если не будет развиваться. Разумеется, литература и искусство — дело партийное. Не только у нас, кстати, но и у вас. Но партийность надо проводить там, где она получается, где она приносит пользу в решении политических вопросов. Вот тут и соображать надо, как лучше этого добиться. Думаю, что, если мы будем раздавать композиторам указания, какие писать ноты и в каком ключе, а художникам предписывать краски и сюжеты, вреда будет больше, чем пользы.

— Браво, господин Тыковлев! — воскликнул Боренстейн. — Я бы назвал то, что вы говорите, просвещенным коммунизмом.

— Как вы думаете, полковник, — полушепотом спросил Беркшира Крофт, — он понимает, что у них не получится установить разные правила игры для своей интеллигенции? Одни для музыкантов, другие для художников, третьи для литераторов и журналистов. Начнут с художников, а придут к свободе слова. Не правда ли?

— Не думаю, что он это понимает. Но он точно повторяет то, что я уже слыхал от некоторых старых членов их номенклатуры. В основе любых теорий обычно лежат вполне низменные побуждения. Ленин в этом плане, к сожалению, прав. В данном случае все очень просто. Некоторые высокие начальники в Москве прознали, что у нас мода на русский авангард. Большие деньги за Малевича, Лентулова, Кузнецова, ВХУТЕМАС и ВХУТЕИН платим. У них этого авангарда полно на чердаках и в запасниках музеев. Как диссидентское искусство его не выставляют, чтобы, значит, не развращать советский народ. Поэтому можно скупать его за бесценок. Вот они и скупают потихоньку, составляют частные коллекции. Если угодно, это способ создать себе в современных условиях капитал, страховку на будущее для детей, внуков, жен. В общем, по-человечески понятно. Помрет начальник, на что родственникам жить дальше? Вот и стараются. Особенно жены и дети. Ну, а начальнику неудобно картины антисоциалистических элементов скупать и целые собрания диссидентства дома держать. Боятся, как бы по партийной линии не попало за стяжательство. Собственно, чем они лучше тех же подпольных цеховиков, которых расстреливают за хищение социалистической собственности? Им тоже хочется собственности. Только другим путем. Поэтому и начинают доказывать, что не может быть просоциалистической и антисоциа­листической живописи или, там, музыки. Это, мол, нейтральные виды искусства. Для них надо сделать исключение. Другие мебель антикварную собирают, фарфор. Это тоже, мол, вещи нейтральные. Раньше эти дворцовые вещички как ненужный царский хлам в комиссионках продавали или за границу без сожаления отправляли. Арманд Хаммер на этом миллиардером стал. А сейчас царское да графское только подавай. Чем больше, тем лучше. Собственность — великая сила. Вот она и на нашего сегодняшнего гостя действует, даже если он и не совсем еще понимает это. Теоретически же обосновывать корректировку прежних идеологических установок проще поручить вот таким, как он, молодым карьеристам. У них и убеждений меньше, и желания вылезти наверх больше, чем у старшего поколения. Главное, они убеждены в том, что делают благое для страны дело. А нового Сталина у них нет и не предвидится. Бояться перестали. В России это очень много значит, если перестают бояться. Значит, начнут воровать. Чем дальше, тем больше. Все. Сверху донизу.