Журнал Наш Современник №9 (2002) - Журнал Наш Современник

— И что ваш Солженицын после этого? — насмешливо продолжал Тыковлев. — Очень рассердился. До того рассердился, что эсэсовцев стал хвалить, сожалеть, что Гитлер нас не разбил, и призывать Запад больше хлеб Советскому Союзу не продавать. Спятил совсем Александр Исаевич. Он что же, хочет, чтобы у нас народ голодал, потому что Солженицыну советское правительство не по душе? Так его завтра за это какой-нибудь Ванька наш по башке ломом съездит, причем по собственной инициативе и без всякого участия КГБ. И прав, кстати, будет. Правда, вонь вы тут поднимете тогда страшную. Учитывая это, нам и приходится за ним присматривать. В его же собственных интересах.

— Ну, а с Сахаровым, — завершил свою тираду Саша, — и того проще. Физик он был хороший. Философ и писатель — никакой. Примитивный пересказ антисоветской западной литературы. Не больше того. Ни одной собственной мысли. Да и откуда этим мыслям у него быть? Политически наивный и необразованный человек. Я бы даже, честно говоря, не побоялся опубликовать его хилые политические опусы у нас. А что? Пусть люди прочтут и увидят, что читать нечего.

— И почему же не публикуете? — съязвил английский парламентский служащий.

— Да многим у нас просто стыдно за Сахарова. Особенно его коллегам. Считают, что академику и Герою Соцтруда не пристало такой примитив проповедовать. Что, мол, о других академиках и героях народ подумает? А я лично считаю, что ничего страшного. Пусть народ видит, что быть хорошим ученым — это еще не значит уметь разбираться в политике. Напоминать про это даже полезно, а то возомнили о себе слишком много некоторые наши ученые. Пора на землю возвращать.

— Нельзя запретить ученому думать, — покраснел от возмущения Бойерман. — Уже пытались это проделать инквизиторы. Ничего не вышло.

— Бросьте вы дурака валять, — возмутился Тыковлев. — Будто у вас тут все только и делают, что свободно думают. Маккарти — вот ваш высший блюститель свободы мысли. Не о свободе научного творчества речь, а о том, что вы пытаетесь в отношениях с нами, с великим Советским Союзом, делать ставку на таких отщепенцев, как Сахаров, Солженицын, и им подобных. Никак не можете уразуметь, что гражданскую войну вы в России проиграли, что Гитлера на нас напустили и опять проиграли, что атомной бомбой грозили, а теперь не знаете, куда спрятаться от наших баллистических ракет и водородных бомб. Кончать, господа, пора! Кончать с “холодной войной”! Социализм в СССР — это на века. У Советского Союза есть свои руководители, своя правящая элита. За ней народ. За ней мощь, с которой вы никогда не совладаете. Кончайте свои игры в треугольнике: ваша разведка — наши диссиденты — советский КГБ. Сто лет в этом треугольнике крутиться будете и никуда из него не выйдете. Хотите с нами разговаривать и договариваться, так и обращайтесь к тому, с кем можно и нужно договариваться. Подорвать нас вам не удастся. А про войну как средство ведения политики — так вас, кажется, учил Клаузевиц — вообще забудьте. Последняя война на вашем веку будет.

— Нет ни у вас, ни у нас иного пути, кроме мирного сосуществования, — эффектно закончил Тыковлев. — Наша сегодняшняя беседа еще раз подтверждает актуальность темы организованной лондонским институтом встречи. Мы вам дело предлагаем, а не пропагандой занимаемся, как сегодня утверждал кое-кто из ваших.

— Отвергаю обвинение в пропаганде, — поджал губы военный. — Мы собрались для того, чтобы лучше понять друг друга, не совершить ошибок в оценках намерений сторон. Вы говорили о мире и мирном сосуществовании. Я не против мира. Никто не против мира. Вы можете быть уверены в том, что у нас, у стран НАТО нет никаких агрессивных замыслов против СССР. Но, признаюсь, слушал ваши рассуждения о мире сегодня и не мог понять, как и почему они подаются в таком непримиримом, диктаторском тоне. Должен сказать, что этот тон, эта аргументация не успокаивают, а скорее настораживают.

Экскурсия подходила к концу. Пароходик, урча двигателем, маневрировал у пристани, стараясь прижаться бортом к причалу. Народ поднялся из-за столов и начал облачаться в плащи, продолжая оживленно разговаривать.

— Ну, как? — спросил, легонько обняв за плечи, Бойермана Тыковлев. — Я не очень расстроил наших английских хозяев?

— Да они люди привычные, — ответствовал тот. — Надеюсь, вы не думаете, что поколебали их убеждения.

— Не надеюсь, — скривился Тыковлев. — Это люди, которые ничего не решают. Они поставлены изложить официальную позицию да что-нибудь выспросить у собеседника. Не более того. А вопросы обсуждаются большие. Их должны хозяева решать, а не слуги. Мы хотим, чтобы нас услышали хозяева Запада. Те, кто у вас решает, как дальше жить. Достучаться до них — нелегкая задача. Но мы достучимся.

— А вы хотите поговорить с хозяевами? — вдруг спросил Бойерман.

*   *   *

Смеркалось. В большой белой комнате, украшенной дорогими полотнами русского авангарда, горел камин. Высокие продолговатые окна, обрамленные тяжелыми гардинами из темно-голубого шелка, открывали вид на тщательно ухоженный газон с небольшим фонтаном в дальнем углу. По периметру газона цвели великолепные рододендроны. Под окнами вдоль стены дома шла дорожка, усыпанная серо-белым гравием, обрамленная анютиными глазками. На газоне стояли несколько плетеных кресел и такой же столик на трех ножках.

В соседней с белой комнатой столовой с потолком из темного дерева сновала пара официантов малайского или филиппинского обличия в черных фраках. Командовала горничная англичанка, следившая за тем, как накрывали стол.

Выкатили тележку, обильно груженную бутылками. Увидев тележку, англи­чанка недовольно замахала руками.

— Слушаю, мэм? — с готовностью спросил официант.

— Не надо сейчас тележку. Уберите. Когда приедут гости, вынесете шампанское на подносах. Добавьте пару стаканов воды и сока, если кто не употребляет алкоголь. Держите наготове пиво, виски и, конечно, водку. Будут русские гости. В общем, будьте готовы удовлетворить специальные пожелания, если они возникнут. И обязательно поставьте на стол пепельницы. Говорят, русские непрерывно курят. Даже за столом между блюдами. Они предпочитают водку любым винам. Мне рассказывали, что они могут пить водку весь вечер.

Англичанка пожала плечами, давая понять, что находит это несколько забавным. Но иностранец на то и есть иностранец, чтобы вести себя не совсем так, как нормальные люди.

На газоне, все более окутывавшемся серо-голубыми сумерками, прогулива­лись несколько человек.

— Так, поясните все же, Ларкин, — вопрошал хозяина дома толстоватый приземистый лорд Крофт, — что за срочность во встрече с этим русским? Что нам от него надо? Я, право, не понимаю, зачем было лишать меня удовольствия отправиться, как заведено в это время, на охоту в Шотландию.

— Срочность в том, что он послезавтра уезжает к себе в Москву, — примири­тельно отвечал Ларкин, советник по науке американского посольства в Лондоне.

— Ну и пусть себе катится туда, откуда приехал. Что за страсть беседовать с каждым советским начальником, приезжающим в Лондон, да еще устраивать по этому поводу ужин. Все они на одно лицо. Повторяют одно и то же, даже слова при этом не разнообразят. Впрочем, черт их знает. Слова они, может, и произносят разные, только звучат они в переводе одинаково. У меня такое ощущение, что зря вы время тратите.

— Не совсем так, — вмешался в разговор полковник Беркшир, бывший военно-воздушный атташе Великобритании в Москве. — Я могу утверждать, что со времени Хрущева в их партийной элите происходит некоторая дифференциация. Они стараются иметь теперь собственное мнение хотя бы по некоторым деталям, второстепенным вопросам. Колеблются в пределах генеральной линии. А этот наш сегодняшний гость из молодых, он относит себя, скорее, к тому, что они называют творческим марксизмом. Кстати, Ларкин, как он тут себя вел, по вашему мнению? Доклад свой он, разумеется, зачитал слово в слово, как ему его в ЦК утвердили. В дискуссии не вступал. А в приватных разговорах его настолько плотно облепили ваши, что нам и подхода не было.

— Обычный тест на Солженицына и Сахарова, — пожал плечами Ларкин. — Результат, я бы сказал, отрицательный. Даже более чем отрицательный. Он отругивается не для проформы, а по убеждению. Становится временами агрессивным, ведет разговор в наступательном плане. Предмет знает хорошо. Все, что ему говорят про диссидентское движение, для него не новость. Пробует даже смеяться над нашей политикой в отношении СССР.

— Говорю я вам, что зря время тратите, — опять взялся за свое Крофт.

— Какой еще “тест” на Солженицына? — подал голос упорно молчавший до этого сенатор Боренстейн. — Мне кажется, что это в данном случае не подходит. Он же у них там какой-то видный пост в отделе агитации ЦК занимает. Служитель идеи, так сказать. А вы его Солженицыным смущать вздумали. Что вы своим тестом проверите? Хочет этот Тыковлев к нам перебежать, остаться в Лондоне или нет? Хочет на работу к вам, Ларкин, в ЦРУ поступить? Ха-ха. Как бы не так. Ему и без вас неплохо живется. А думает он, что и еще лучше будет. Он уже в команде хозяев страны. И психология у него соответствующая. В диссиденты он с вашей помощью никак не запишется. Не дурак он. Эту перспективу вы кому-нибудь другому предлагайте. А для Тыковлева придумайте что-нибудь посерьез­ней. Если, конечно, есть, что придумать.