Ивановская горка. Роман о московском холме. - Пётр Георгиевич Паламарчук

вторая, а не поспел он миновать и её, как под самый нос ему подкатился козлобородый старичишка в ермолке и беззубо залепетал что-то невнятное, среди чего Ваня-Володя разобрал лишь какую-то белиберду вроде «иден-инвалиден?», произнесённую в вопросительном удивлении.

Он рассудил было для начала, прежде чем открывать рот, снять ради приличия кепку долой с хохолка, но тут невидимый спутник сзади властно наказал ему оставить её где есть и, не встревая более в пререкания с привратником, двигаться напрямки вперёд.

20

От этого безликого уверенного напора Ваня-Володя порядком-таки струхнул, пусть и был отнюдь не из робкого десятка; но ещё с младенчества наученный стесняться возможной неловкости под чужою крышей, предпочёл вновь повиноваться, и даже с ревностью, надеясь добросовестным исполнением наказа умилостивить или хотя бы обмануть бдительность.

Через внятно отдававшую пресным хлебным запахом прихожую с развешанными кругом стенгазетами, полными цветных и чёрно-белых фотокарточек, он проследовал под своды длинного торжественного зала, сплошь уставленного рядами деревянных скамей с гнутыми спинками, на сходе перспективы которого подымалась в окружении множества подсвечников цельномраморная трибуна, поверх коей тянулась ещё по торцу помещения цветастая растительная мозаика.

Делая вид, что так запросто прогуливается тут сам собою и никого, прошу заметить, не замает, Ваня-Володя вместе с тем искал возможности, не оглядываясь грубо назад, чтобы не выдать растерянности, как-то увильнуть из-под всё длящейся, как он чуял нутром, опёки заспинного водителя, и потому направил свои шаги прямо ко средоточию пространства — председательскому пеналу.

Подойдя ближе к тоскующему в немоте месту для речей, он не решился, однако, ступить столь же вольно на расшитый непонятными знаками чёрный ковёр и принялся разглядывать в подробности мозаичное изображение на стене, представлявшее два облыселых дерева, вокруг которых обвился тугою лозой виноград, задушил материнские листья и опустил взамен книзу сочные гроздья своих сизых ягод.

Но затем его внимание привлекла первая, наконец толковая надпись, выведенная отчего-то белым по серому на доске, подвешенной у левой передней скамьи. Из-за противного света, падавшего встречь из окна на зеркальную поверхность фона, читать было крайне замысловато; но ему всё-таки удалось в итоге нескольких неловких перемещений занять приемлемую позицию под углом, и он стал тогда изучать её слово за словом —

Глава десятая

ДЖОН ТЕЙЛОР МОСКОВСКИЙ ЖИТЕЛЬ

1

«Тех, кто благословил наших предков Авраама, Исаака и Иакова, который создаёт путь в моря и в сильные воды дорогу, да пусть он благословит, охраняет, бережёт, помогает, возвеличит и возвысит ввысь начальство! Да пусть даст всем начальникам жизни и бережёт их от всяких бедствий, и стеснений, печали и вреда. Он спасёт их, и пусть он повергнет пред ними всех их врагов, и повсюду, куда они повернутся, пусть они успевают, и все мы скажем ОМЕЙН».

2

— Ну как, действительно скажем? — резко донеслось из-за левого плеча. Получив наконец весомый повод, Ваня-Володя теперь уже с полным правом обернулся вокруг оси, и перед ним предстал приземистый русочубый мужчина в серой фетровой шляпе и с такою картофельной бульбою носа, что будто сама просилась запечься в мундир.

— А что такое «омейн»? — осторожно избёг сперва бывший гонщик ответственного высказыванья. На что получил широкогубую приветливую улыбку при следующем пояснении:

— То же, что по-грецки «аминь» — то есть «да будет!». Но как насчет остального?

— Что-то грамматика хромает... — опять учтиво уклонился от решительного утверждения Ваня-Володя. — И вообще...

— А не выйти ли нам на воздух? — в свой черед догадался, верно вникнув в двусмысленность его положения, собеседник, сообразивши неловкость рассуждать запросто про хозяина в его собственном доме. — Я вижу, вы здесь впервой, и толковать вам тут не с руки...

Ваня-Володя ещё раз оглядел на прощание зал, озаряемый нынче, при зашедшем на улице за незримую тучу неверном апрельском солнце, одними лишь прыгучими огоньками в электрических подсвечниках, напоминая пойманных бесенят, плясавших в прозрачных колбах на белых колышках, довольно топорно прикидывавшихся подлинными свечами, но даже прежде, нежели различил обвыкшимися в полутьме очами ряд разбросанных там и сям звёзд, составленных из двух сложенных валетом треугольников, догадался окончательно, куда заворотила его оглобли нелёгкая.

3

— А вы что же, завсегдатай? — прямо отнёсся он по главному пункту, вышед вовне, к добровольно-принудительному своему проводнику, откровенно славянская внешность которого ещё сильней перла наружу при вольном свете.

— Я-то? Любопытствующий, так сказать, приглядывающийся пристально посторонний, состоявший, однако, вплоть до сего времени в числе ваших кровных единоплеменников. Но мы что-то позабыли про давешний главный аминь. Дадим, что ли?

— Да как же его вот так за здорово живёшь дать-то? Начальство, я это признаю сполна, вещь в любом обществе необхожая; но уж что касается до того, чтобы... чтобы, простите, лизать... Тут я никак не потатчик. Что это за пожелания такие падать в ножки, успевай оно только поворачиваться, возвышаться ввысь, да ещё всё это без единой даже печали...

— Э-э, дорогой, да вы, похоже, страдаете умственной близорукостью. И к тому же сами, видать, никогда не командовали подобными себе существами. Иначе вам хотя бы то стало ведомо, что всякий руководитель, будь он прежде какой ни есть размужчина, по вселении в мало-мальски ответственное кресло тотчас приобретает изрядную толику женских качеств. Ибо начальствование как состояние, по-видимому, женственно изначально по самой природе, и носитель его жаждет быть любим беззаветно, не за заслуги или услуги, а за единую свою личность. Он попросту алчет поклонения и восторга с такою страстью, какую даже наиболее грубая лесть — а эта ещё отнюдь не из числа последних в сей степени — не способна поколебать. Недаром же Достоевский Свидригайлов называл именно лесть в качестве величайшего и незыблемого средства к покорению женского сердца, средства, которое никогда не обманет и действует решительно на всех, без всякого исключения. — Так чего уж тут сетовать на некоторую подмазку, она как раз вполне естественна.

4

— Неужто воистину без исключения? — не смог сразу сдаться и писательскому разуму Ваня-Володя.

— А вы знаете байку про полковника и поручика? — зашёл тогда сбоку лукавый спорщик, пока они подымались тихохонько улочкой, круто взбиравшейся кверху, мимо редакции газеты «Советский спорт». — Матёрого гусарского волокиту спрашивает новоиспечённый офицерик: и как это, мол, вам так ловко удавалось одерживать в сердечных сшибках одну за другою виктории?