Ностальгия по чужбине. Книга первая - Йосеф Шагал

Мысленно поставив в надвигающейся схватке на коренастого палестинца в красно-белой куфие, он прикинул, что обмен изощренными оскорблениями перерастет в драку не позднее чем через полминуты. Однако увидеть триумф своего фаворита ему так и не довелось — за спиной прозвучал печальный, чуть надтреснутый голос:

— Доброе утро, Николай Игоревич…

Вообще-то его звали Кеннет Джей Салливан. Немногочисленные коллеги предпочитали обращение Кен, близкие приятельницы — Кенни. Как видите, ничего общего с Николаем, а тем более Игоревичем не наблюдалось. Да, и еще одна важная деталь — он абсолютно не владел русским языком. О чем свидетельствовала персональная карточка учета кадров британского информационного агентства Би-би-си, в которой, много лет назад какой-то дотошный кадровик черным по белому вписал, что собственный корреспондент агентства на Ближнем Востоке Кеннет Джей Салливан, 1953 года рождения, уроженец Дублина, выпускник отделения восточной филологии Каирского университета, холост, помимо родного английского, владеет арабским, немецким и испанским языками. Короче, оборачиваться он не собирался, хотя и подумал непроизвольно, что грозившая с секунды на секунду обернуться поножовщиной разборка двух таксистов как-то сразу утратила свою первоначальную привлекательность.

— Николай Игоревич, ты чего набычился?.. — Надтреснутый голос демонстрировал откровенную назойливость. — Или не узнаешь?..

Кроме него, в выемке никого не было. Надо было что-то отвечать. Незнание языка, как известно, не освобождает от естественной реакции на уровне второй сигнальной системы. А потому, испытывая легкое напряжение в ногах и теле, он медленно развернулся с уже ГОТОВЫМ выражением изумления на лице:

— Простите, вы это мне? — спросил он на английском.

— Вам, кому же еще! — послушно переходя с русского на английский, ответил немолодой худощавый мужчина с вытянутым, как сохнущий на веревке чулок, лицом, и протянул руку. — Ну, здравствуй, брат!..

Длинные желтые зубы, срезанный под острым углом подбородок и, особенно, неспокойное выражение темных глаз были ему знакомы. И знакомы более чем хорошо. Впрочем, какое это все имело значение! Да будь у него даже стопроцентная гарантия, что человек, решивший, назвать Кеннета Джей Салливана экзотическим для Каира именем Николай Игоревич, имеет на то веские основания, он все равно остался бы тем, кем был. То есть, британским журналистом, не владеющим русским языком. Он не был ни телезвездой, ни процветающим бизнесменом, ни даже активистом шоу-бизнеса. А принцип узнаваемости в его профессии всегда являлся элементом совершенно излишним и даже вредным. Ибо полностью соответствовал тексту эмалированной таблички с черепом и скрещенными костями, которую во всем мире вешают на металлические сетки дверей электроподстанций: «Не дотрагиваться! Смертельно опасно! Убьет!» С другой стороны, он обладал определенными лингвистическими способностями. В том смысле, что ему ничего не стоило заговорить на совершенно неведомом языке. Даже на таком сложном, как русский. Правда, для того, чтобы это случилось, ему, подобно бронированному сейфу с персонально подобранной программой, необходимо было услышать несколько слов. Самых, кстати, заурядных, которых, тем не менее, он не слышал целых два года. Однако самое досадное заключалось в том, что фраза «Николай Игоревич, ты чего набычился? Или не узнаешь?..» ничего общего с этими словами не имела.

А раз так, то…

— Извините, сэр, вы очевидно обознались…

— Очевидно, — промямлил незнакомец с очень знакомым лицом. — У того, за кого я вас принял, была рассечена правая надбровная дуга…

Он сжался.

— А у вас, как я вижу, — продолжал по-английски незнакомец, — нет даже шрама. Сделали пластическую операцию?

— Пришлось.

— В Йоханнесбурге?

— В Ковентри.

— А имя хирурга Роберт?

— Роджер.

— Ну, здравствуй, Николай Игоревич!

— Мудак!

Это было первое слово на родном языке, которое Николай Игоревич Серостанов произнес вслух за два года.

— Сдурел, брат?

— Ты мудак, Коровин, — вполголоса повторил он, чувствуя, что получает удовольствие не только от формы, но и содержания родной речи. — И всегда был мудаком. Но об этом позднее… Знаешь где отель «Рамзес»?

Мужчина кивнул. На его скверно выбритых щеках отчетливо проступили несимметричные красные пятна. Вполне возможно, как следствие оскорбленного мужского достоинства. Русскому человеку всегда неприятно услышать о себе «мудак». Даже в Каире…

— Через два часа. Европейский бар на третьем этаже. Купи себе джин, сядь за столик и не возникай. Я подойду сам. Если меня не будет, подожди пятнадцать минут и уходи. Появишься там же завтра, в семь вечера. Говори только по-английски. Все понял?

Коровин кивнул.

— Двигай!

И только когда костлявую спину Коровина поглотил селевой поток пассажиров и встречающих, он вспомнил, что так и не пожал протянутую руку…

…Последний раз он видел Коровина в начале восемьдесят пятого, в дублинском аэропорту Шэннон. Это была случайная встреча, спустя ровно год после того, как о нем вдруг забыли, словно навсегда вычеркнули из списка. На какое-то мгновение их взгляды встретились. Но ни один мускул на вытянутом лице Коровина даже не дрогнул. Связной спокойно прошествовал мимо и скрылся в проеме стеклянного пассажа, витрины которого сверкали товарами народного потребления, так недостававшими его соотечественникам. И Серостанов вновь обернулся к экрану телевизора, установленного за спиной жирного бармена в белой рубашке с бабочкой и засученными рукавами…

Время было неспокойным, удручающая череда смертей и траурных церемоний по престарелым генсекам сменилась воцарением на престоле молодого, энергичного и не в меру многословного Михаила Горбачева. Сидя со стаканом джин-тоника и наблюдая за тем, как на мигающем экране увлеченно размахивает руками генеральный секретарь ЦК КПСС в прямом эфире с корреспондентом Си-эн-эн, Серостанов с внезапной остротой, словно кто-то ткнул его булавкой под сердце, почувствовал, что, вероятно, его странное положение заживо погребенного — вовсе не случайность. Короче, как в воду глядел. А если быть совсем точным, как в бокал с джин-тоником.

Безвылазно сидя на Ближнем Востоке много лет, скованный по рукам и ногам своей «железной» легендой, Серостанов был обречен на пассивность во всем, что было хоть как-то связано с проявлением личной инициативы. Пятнадцать лет назад один из многозвездных чинов советской военной разведки, лично встретившийся с ним в обшарпанной бейрутской кофейне, сказал как бы невзначай: «Забудь о Советском Союзе, забудь о русских, и вообще забудь обо всем, что связывает тебя с родиной, старший лейтенант. Ты у нас англичанин, стало быть, таким и живи, сколько Бог отпустил. В меру пьянствуй, женись, обжирайся пудингами, заводи любовниц, проигрывай деньги в казино, болей за „Арсенал“, получай литературные премии, словом, делай что хочешь, но только оставайся в рамках легенды. Никто не знает, когда пробьет твой час. Но когда он пробьет, ты должен будешь сделать все, что от тебя потребуют. Считай, что твоя жизнь посвящена одной цели — вживанию в чужую среду. И помни, старшин лейтенант: даже твоя светлая голова — сущее ничто в сравнении с теми средствами, терпением и усилиями, которые мы вложили в ее создание…»

Два года, проведенные им в Каире без связи с Центром, без контактов с соотечественниками и практически без надежды, что этой неопределенности когда-нибудь наступит конец, были самым страшным периодом в его жизни. Серостанов дал себе слово, что придет такой день, и он обязательно расскажет о том, как жил и что чувствовал в течение двух лет среди опостылевших пирамид, прилипал-нищих и совершенно чокнутых таксистов. Просто возьмет и поделится накопленным душевным хламом с какой-нибудь эмоциональной, умной, доброй и нежной женщиной лет тридцати-тридцати пяти с безукоризненной фигурой и высокой, полной грудью, которая еще в далекой юности, зачитываясь перед сном романами Драйзера или Салмана Рушди, грезила только им, а встретив наконец свой идеал мужчины, тут же помчалась в церковь (костел, мечеть, кирху, синагогу), где и поклялась страшной клятвой, во-первых, навеки сомкнуть свои коралловые уста, а, во-вторых, перепрофилировать восхитительную грудь зрелой и искушенной в любви наяды в сокровенное вместилище душевных излияний своего ненаглядного. Образ умной, красивой, умеренно сексуальной и абсолютно немой женщины был настолько идеален, что Серостанов практически ничем не рисковал, пообещав самому себе рассказать ей все самое сокровенное. Таким образом, из многочисленных вариантов своей скоропостижной смерти он со спокойной душой вычеркивал расстрел за разглашение государственной тайны.