На крючке - Виктор Козько

Этим и объясняется наша тогдашняя командировка. На остров Даманский Кемеровский обком партии направил от партийной газеты «Кузбасс» Макси­ма Щербакова, офицера запаса, и от «Комсомольца Кузбасса» меня, рядового, необученного. Выехали сразу же после первых событий, а попали на вторые, еще более трагические. Мое положение осложнялось тем, что как раз перед этим я, похоже, начал «умнеть» — стали резаться зубы мудрости. Боль была невыносимая, запущенная. Все надеялся — само пройдет. И только накануне отъезда, вечером, пошел к стоматологу, а утром с кровоточащими деснами был уже в поезде «Россия». Мои мудрые зубы и причастили меня к Даманскому и речке Уссури.

В Имане, сейчас Дальнереченске, мы оказались ночью с четырнадцатого на пятнадцатое марта, когда на Даманском все повторилось, как и в нача­ле месяца. Повторилось нежданно-негаданно, как всякое лихо в советской отчизне. Пятнадцатого марта китайцы полностью захватили остров. Москва, Кремль вели бесконечные переговоры с дальневосточным пограничным округом. Позже нам рассказали об этом офицеры, обеспечивавшие прави­тельственную связь. Бездеятельность и нерешительность верхов присудила к смерти мальчишек-пограничников. Ни оружием, ни политически решить вопрос с границей не удалось. Воинское командование округа не хотело и не отваживалось без приказа свыше вмешиваться в пограничный конфликт. Все было, как это было накануне и в начале Великой Отечественной войны. История повторялась той же трагедией и таким же фарсом — рядовые солда­ты заливали и тушили военный пожар горящей родины собственной кровью.

Командир пограничного отряда полковник Демократ Владимирович Леонов под свою ответственность возглавил и повел на остров четыре танка. Китайцы сражались умело. Командирский танк был подбит сразу же, осталь­ные повернули назад. Леонов был ранен и не смог выбраться из танка. Как рассказывал потом уже Бабанский, бывший среди добровольцев по освобож­дению его из танка, полковник был ранен в ногу и, скорее всего, умер от поте­ри крови. Пытался ее остановить, надрезал кожаные командирские ремни, но на дальнейшее не хватило сил. Его тело было доставлено на советский берег Уссури.

В то же время решалась судьба и самого младшего сержанта Бабанского: отдать под суд за то, что без команды открыл огонь, или наградить за иници­ативу. Опять же — типичное явление времен Великой Отечественной войны. Бабанского наградили — присвоили звание Героя Советского Союза, как и старшим лейтенантам Стрельникову и Бубенину. Стрельникову — посмертно. Бубенина едва ли не сразу из госпиталя направили в военную академию, куда он до этого пробовал поступить, но чем-то, видимо, не подходил анкетно. Бабанский проложил себе путь в генералы.

Мы со Щербаковым сразу же с поезда погрузились в БМП и двинулись на остров Даманский, в село то ли Михайловку, то ли Ново-Михайловку. Лишь во время поездки я пришел в себя и рассмотрел чужую мне землю, увидел реку Уссури, к которой стремился еще с детдомовской поры. Край как край, земля — своя, чужая — остается землей, хоть и обложенная до горизонтов щетиной сумеречно-небритых сопок, напоминающих, благодаря этой щетинистости, круглые деревенские боханы хлеба с остево-ощеренными подпе­ченными корками, через которые уже пробивалась весенняя красноталица соков. Сопки тянулись цепью, словно взявшись за руки, одна за другой и вдали стягивались в одну самопрядную суровую нитку.

Но мое внимание больше привлекала река, хотя она и не показалась мне броской и желанной. Широкая и ровная, в таких же ровно зализан­ных берегах, не очерченных течением, потому что подо льдом. И лед тот был пугающим, усопшим, мертвым, уже слегка слезно оплавленным просверком мартовской влаги. Напряженно синий и безмолвный, будто губы, кожа покойника. Синь, казалось, объяла все русло от берега до берега и до дна, не оставив реке и тому, что в ней водилось, даже малой надежды на весеннее пробуждение и возрождение. Это была река именно войны и ее последствий. И я не мог ее принять, она сразу же стала мне чужой. Нет, не ее я видел в своих снах.

Поселили нас со Щербаковым в одной просторной палатке с команди­ром маневренной группы полковником Яншиным, преданным поклонником пограничной службы, который по-отечески заботился о молодых солдатиках-пограничниках. А чтобы подчеркнуть свою преданность пограничной службе, зимой и летом ходил в зеленой пограничной фуражке. Очень достой­ный, заботливый командир и человек, он, по слухам, заканчивал службу в Беларуси. Китайцы дали клятву уничтожить его, как и каждого из офицеров, отличившихся в стычках с ними.

Яншин встретил наше подселение к нему в палатку приветливо. Но воз­мутился специальный корреспондент газеты «Правда» С. Борзенко, Герой Советского Союза времен Великой Отечественной войны.

— Как вы сюда попали? Кто вам позволил? Я приказал журналистов и на выстрел не подпускать на Даманский.

Гнев правдиста выпал на долю старшины, украинца Барвенко, разме­стившего нас вместе с Героем. Старшина барский гнев перенес молча, как и положено служивому. Но отыгрался, когда для ночного дозора выдал нам автоматы и новые безукоризненно белые полушубки.

— Пусть этот чванливый правдист ходит в ношеном. А вам — новенькие, только-только с фабрики.

За эти новые полушубки и расположенность к нам старшины мы очень быстро рассчитались. Ужасом. Снег уже сошел, земля повсюду оголилась до чернозема. И мы в своих новеньких полушубках были на ней, как белые вороны. И потому команда и требование: «Стоять! Пароль, отзыв!» прозвуча­ли для нас, как немецкое «хенде хох». Пограничники, сопровождавшие нас, будто сквозь землю провалились. А мы, ни живые ни мертвые, прикипели к черному бестравному лоскутку земли. Мы да еще пожаловавшая на человече­ский голос откуда-то со стороны ближней подслеповатой избушки рябенькая, похоже, сошедшая с ума от чужого люда и войны курица. Бросалась под ноги, как собаки после Чернобыльской катастрофы, поднимала голову, надеясь на защиту, и горласто кудахтала, выдавая нас.

— Эй вы, шурупы! — подали ниоткуда голос сопровождавшие нас пограничники. На армейском сленге шурупами из-за обмоток пограничники издавна еще прозвали пехотинцев и пехоту. — Шурупы, обмоточники, не вам приказывать нам, как ходить по нашей земле.

— А вы гусеницы зеленые, кочколазы... Приготовиться к огню на пора­жение!

Загремели автоматы, защелкали затворы, и уже были взведены курки. Слышимость в ночи, в темени была пронизывающая. Я не решался поше­велиться и только искоса и сверху вниз всматривался в чернь автомата, под­вешенного на груди. О чем думал, куда смотрел, на что надеялся — не знаю, рядовой же необученный. На что нажимать, как стрелять — ни духом ни слухом. Когда этот «калаш» еще вешали на шею, больше переживал, чтобы он сам собой неожиданно не выстрелил.

Спасла нас со Щербаковым яркая вспышка прожекторного луча и про­явившаяся в нем смушковая бекеша или папаха, что, кажется, безголово бежала или плыла в обрезанной струе света: наличие бекеши или папахи было свидетельством того, что к нам торопится офицер, и в звании не ниже полковника.

— Отставить, прекратить! Автоматы на предохранитель!

Голос был зычный, полковничий, а может, и генеральский. Мы воспря­нули, ожили. А вот рябенькая курочка, будто разрешилась яйцом, вскрикнула петушиным голосом и пропала в ночи. Пограничники с не меньшим оживле­нием, чем встретившиеся на Эльбе американские и русские солдаты, вылез­ли из своих укрытий и бросились едва ли не брататься: советские признали советских. И в помине не было новозаветного: своя своих не познаша.

Как же все повторяемо в нашей жизни и истории. Эхо бежит вдогонку за нами из пещер, от изобретения огня и колеса до сегодняшнего дня, атомной и космической эры, эпохи коллайдеров. А может, и не эхо. Столетия и тысяче­летия, умытые кровью, жаждут и требуют лишь новой крови.

И словно в подтверждение этому, уже после нашего возвращения с дозора, поднялся невероятный ветер. Почти библейский, как при создании планеты, когда всем сущим правили огонь и смерчи. Вот и здесь ветер был со страш­ными разрядами грома, полыханьем молний. Наша палатка среди сопок — у самого Бога за пазухой, но ее шатало и рвало до треска. И происходило это, очевидно, не только от бешенства и сумасшествия стихии. Буйствовало и властвовало что-то высшее. Яншин по рации начал вызывать штаб отряда и пограничного округа. Но никто не отвечал. Борзенко высказал предположе­ние, что началась война. Так заполнен был пустынным разрушением ветер.

Значительно позже мы узнали, что это была если и не война, то что-то очень близкое к ней. Наблюдатели отследили на китайском берегу Уссури сопку, в глубине которой сосредоточились войска китайцев. Четырем дивизи­онам советских ракетных установок было приказано открыть залповый огонь и сровнять сопку с землей. Что и было исполнено. А через год с лишним, когда я опять был на советско-китайской границе, советские прослушиватели чужого берега под большим секретом проговорились: когда начался обстрел, китайцы возопили: «Русские братья, что же вы делаете?»