На крючке - Виктор Козько

Река подразнивает тебя мелюзгой, веерными, в россыпь гонами полоса­тых юнг-окушков, слюдовыми вскидами верховодок, фигуристым скольже­нием по нисколько не ломкой воде длинноногих плясунов — жуков-скользунов. Испытывает на понимание и терпение. Но ты этим не обнесен. Рад, что вначале рыбалка у тебя не ладится, — хорошая примета на любое дело. Преждевременная удача может вылезти боком. Сглазить, навести духов, бесов и злыдней. Возле воды и леса ими хоть забор городи. И ты с замирани­ем сердца принимаешь и воспринимаешь каждую пойманную тобой малявку. Радуешься плюгавой плотвице, ртутно-подвижному пескарику, мусорной рыбешке — красноперке. Хотя, кто посмел ее назвать мусорной. Это лучи­стое, пронзенное солнцем, отлитое из красного и белого золота, с примесью воздуха, небесной сини и проточной воды Божье создание. Не иначе, оби­женный на папу с мамой сам мусорный человек. Таким же видит и все иное. С пещерных времен и по сей день — озабоченный заготовитель, добытчик и потребитель.

Но стоит ли в этом его упрекать. Сами такими были. И я таким был. И первой своей красноперки, добытой на прогреве мелководья Школьной старицы возле Припяти, не оценил. Юродивая, испорченная веками самость жаждала буйняка, как это говорилось в одном из заголовков «Комсомольской правды» тех дней: «Если делать, то по-большому». Что, видимо, касалось и рыбалки: равняться ни более ни менее, как на гремевшую тогда китобойную флотилию «Слава».

А что наша капельная в сравнении с теми же китами, в сжатой ладо­ни не видать, красноперка полесского озера Школьное. Если уж мазаться, то — карася с порося, окуня с коня, плотку с лодку. Такой в то время дал я себе зарок. Позже, намного позже, я понял цену всем нашим пионерским и комсомольским клятвам и зарокам: все они лишь грабли на наших стежках и дорогах. Ниспосланы нам как напоминание о том, от чего мы так упрямо отрекаемся. Скромненькое тили-тили наших синиц, которых мы не замечаем, держа в уме и на слуху курлы-курлы невидимых за дальним лесом или в небе журавлей.

Полноценная, укормленная красноперка ждала меня не в наших затиш­ных домашних водоемах. На стариках и старицах, протоках и так называемых бочагах и ериках Царицына, Сталинградско-Волгоградского Поволжья. При­чащенный к рыбацкому племени тихими и медленными водами Птичи, Уборти, Начи, Морочи, Случи, я и не представлял, что красноперка может быть такой рослой и тяжелой. Каждая не меньше полукилограмма. Мы со швагером за полчаса надергали едва ли не пуд. Сначала азарт, а потом — работа и нудота. Как говорят про рыбалку, ничего сложного: наливай да пей. Вот и здесь, поправь на крючке уже обсосанного и обглоданного червяка, поплюй на него, на удачу. Забрасывай и сразу же тяни в лихорадке добытчика и во власти жадности. И в ожидании каждый раз более крупной и немного все же иной рыбы.

Но бралась одна только красноперка, как по заказу, мерная, укормленная, жирная. И в явных излишках жира на глазах меркли и гасли присущие нашим красноперкам ярь и свечение красок. Но клевала она, заглатывала наживку с жадностью. Словно из голодного края или проклятая.

Чувство неправильности и неправедности ловли, сравнимое с воров­ством и издевательством, постепенно вкрадывалось в наше сознание. Может, еще и потому, что в воздухе ощутимо повисла и стала сгущаться, набирать силу томительная расслабленность, томление. Угрюмо и слезно налились и набрякли травы. От их дурнопьяна стало душно и трудно дышать. Прибреж­ные проточные осоки надломились и шелково почти легли на воду.

Чувствовалось приближение грозы. Приволжские же проселки в дождь непроезжие и непроходимые. Ко всему, наши жены наказали нам нарезать грибов, что в изобилии, косой коси, росли в так называемых сталинских лесо­полосах — хоть шерсти клок от убийцы и палача. Мокрые грузди, дубовики вроде наших дубровных боровиков, только более губастые и разлапистые — брыластые. Собирать их, как и удить здешнюю красноперку. Никакого поис­ка и тихой охоты. Одно старательное уничтожение: нагибание, подрезание и разгибание. Режь, режь и режь под самые сопливо молочайные кружева мокрых груздей, под груди им. Да не забывай хорошо вытирать осклизлые руки. Потому что потом придется долго и горько повинно плеваться.

Мы нарезали мех одних только молодых, кременно-розовых еще до соле­ния, груздей. Пристроили мне за спину. Оседлали мопед, в то время самый распространенный транспорт младших научных сотрудников и неоперившихся инженеров. И уже по нахлыстово буйному дождю, под возмущенное вор­чание неба направились в сторону дома. На первом же километре раз десять поскользнулись и обземлячились. Елозили, виляли, нарезали круги по черно­земному проселку, словно негры, впервые ставшие на лыжи.

Неприметно после очередного падения развернулись и, не бросив ни грибов, ни рыбы, продолжили свое приволжское сафари. Но недолго. Вскоре оказались снова у бочажины, где совсем недавно ловили красноперку. Посмо­трели друг на друга — это край необходимо было: Репин с его бурлаками на Волге мог отдыхать. Посмеялись. Разделись. Смыли с себя африканский загар. И пехотой, пехотой пошли уже правильной дорогой, катя перед собой злонамеренный мопед с дневной добычей.

И по дороге мне, хотя и запоздало, подумалось, что красноперка совсем непростая и не проклятая мусорная рыба. Не иначе, знается она и с водяным, и с русалками, не исключено — и с лешим. Коварная рыба. А в чем примеча­тельность и красота ее ужения, я тогда так и не понял. Отнес все за стечение случайных обстоятельств и недоразумений. Но и это со временем выпало из памяти, потерялось и забылось.

Более осмысленной и памятной была встреча с красноперкой уже где-то под Астраханью. Это в самом деле было нечто. И не только в ловле, рыбацкой удаче, но и в сопряженности будничного, нетерпеливо суетного с вечным, что можно сравнить только с отрешением, уходом в неведомо куда. Все потусто­роннее отхлынуло, подобно речной волне, ветрено и бездумно шарящей по водной глади. Волна очистила берег от наносного мусора, омыла слежалый вековой песок. Все до черемухового и малиново-колокольного церковного звона спеленала и объяла прозрачность и чистота. И в ту голубиную первозданность майской пчелой вплелся человек. Похоже, один только я. Воедино соткались и выткались необъятность пространства, мягкое и ласковое при­ятие меня чужим царицыно-астраханским летом: коврово-теплая синева и салатная зелень неба, степи и воды, вздрагивающе-трепетные, маревые, непреходящие, непонятно откуда и как набежавшие тишина и покой, убеж­денность, что единственно так миру и мирозданию и должно быть. Это было живое воплощение ничем не омраченной вечности.

Потерянность и никчемность человека в безбрежье тишины и покоя. Равнодушие к нему времени и пространства. Реально осмысленным был только мгновенный точечный просверк истомы, застывшей издавна в теле или сознании усталости да щемящее ощущение своей сиюминутности, поте­ри, что теперь разыскивается, но так и не находится.

И не только сейчас. Это непреходяще здесь и при свете дня. А ночью — гортанные кличи давно исчезнувших людей да конское ржание копытной лавой пролетающей под южно-яркими звездами на бархате чужого неба чужой разящей конницы, чужой жизни. Хотя это, похоже, больше от настрое­ния, головное и надуманное. Потому что отаборились мы, как нам говорили, в былой столице самого Чингисхана — Сарае. Подтвердить или опровергнуть это сегодня может только ковыль.

Так же могильно, неземно-морочно и рыбачилось. Без взлетов и вспле­сков рыбацкого восторга и разочарования. Покаянно усердно. По-азиатски сосредоточенно и упрямо, словно принудительно. Клевала одна только красноперка. И опять же, со всех сторон — урочно. В определенное время, в определенном месте, будто вовсе не монголо-татарской, а немецкой крови. Просыпалась и шла на жор с восходом солнца, после прогрева воды. Будила нас, как на работу, и сама трудилась. Бегом бежала к нашим удочкам, словно на приступ какого-нибудь русского города Козельска.

Чужеземная, татаро-тюркская, может, и скуластенькая, узкоглазая — не присматривались, до этого не дошло. Но ощущали, снимая с крючка, парящую теплом воды и донной прелью ила, пьянящую ароматом кумыса и кизячного дыма татарских костров — даже их маячный отблеск иной раз отсвечивал нам в глаза. Застил и слепил.

И было похоже, что мы не рыбачили, не красноперку в татарском крае ловили, а таскали жар, пылающие еще угли и головешки из былых, а может, и теперешних татаро-монгольских кострищ. Воровали и запивали жажду воровства сыродоем молодых кобылиц. И опоенные им, похмельно истаи­вали, растворялись в давно отлетевшем дыму по тальниковым берегам неве­домых нам, но связанных меж собой и вовсе не протоками, самим временем жилами, прожилками, артериями и венами — кровеносно, — что невидимо и очень древне протачивались и сходились в великой татаро-русской реке негаснущей вечности Итиль-Волге.