Сочинения. Том 2 - Александр Строганов

***

Наверное, смерть Хэма представляла собой жуткое зрелище. Уж чем-чем, а малокровием он точно не страдал…

Постоянное общение с быками, их размалеванными палачами и прочее…

Разумеется, разумеется, я собой недоволен, по отношению к себе полон серьезных сомнений, даже иронии, но…

Только ли со мной такое происходит?

Спросите себя, можете ли вы, способны ли вы по настоящему, без скидок и поблажек, по большому счету, вне странных или критических обстоятельств, каждодневно управлять своими мыслями и словами?

Каждодневно.

Что скажете?

***

Где-то там…

На патриархальной медовой поляне…

Кое-кто голенастый, далеко не ума палата и отнюдь не Голиаф, играет… в прятки.

Хотя, согласитесь, это непросто – играть в прятки на открытом пространстве, в особенности, если это – плывущее от запахов клевера и иллюзий пространство.

Онемевшее от пестрых запахов и шорохов пространство.

Пространство-обморок.

При игре в прятки в таких обстоятельствах приходится ложиться животом или спиной в ледяной кипяток травы, невзирая на ожоги ядовитых красных муравьев прикладывать ухо к слепящей земле, набивать рот пресной ватой воздуха, и…

И здесь возникает вопрос, – А стоит ли так затрачиваться?

Согласитесь, играть в тюбики в таких обстоятельствах было бы гораздо проще.

Знаете, как играют в тюбики?

Не знаете.

Этого никто не знает.

Единственное, что можно сказать об игре в тюбики, это то, что речь идет о тюбиках с красками, а также то, что это – самая азартная игра в мире.

Ставка – жизнь, не меньше.

Такие дела.

Такие дела, брат.

Иногда можно и самим собой поговорить. Не самое худшее времяпровождение.

Попробуйте.

***

Явление жирафа

Нет, нет, еще не время ему являться.

А Эрасту Нарядову – в самый раз.

***

В сотканном из пыли ветхом солнце мастерской Эраста Нарядова роскошествует женское тело. Белое, но живое. В отличие от самого Эраста и его картин. От осознания одиночества телу легко и просторно: укладывается на диване, руки за голову, сплетает и расплетает крупные ноги, осторожно пьет кофе из перламутровой ракушки, долго потягивается, наклоняется за оброненной черепашкой-заколкой без страха явить тайное место. Тело ведет себя так, будто ни в мастерской, ни на всем Божьем свете нет никого больше. Во всяком случае, складывается именно такое впечатление.

Эрасту Нарядову, обугленному бородой и болезнями молодому старцу не хочется рисовать. Лет пять, как ему не хочется рисовать. Лет пять, как ему ничего не хочется. Ибо конец света, по его наитию, настал и дальнейшая ловля кувшинок бессмысленна, если не сказать, преступна.

Постно, обыденно и неспешно в мастерской. Терракотовая черепашка, запутавшаяся в вате между оконных рам, нисколько не привлекает к себе внимание. Одно только живое пятно… нет, вот, нашел еще одно – рубиновое вино в бокале. Горит, пульсирует…

Эраст пьет.

Притом пригласил натурщицу Зою.

Зачем?

Пригласил, заплатил деньги.

Зачем?

Пригласил, заплатил деньги, велел раздеться, прищурившись, смотрел, как юрко она выскальзывает из одежд, вспомнил знакомую по пленэру лаковую змейку. Отошел, прищурился, замер, подошел, приблизился, пересчитал брызги родинок на спине, не пропали? взял за руку, повернул, еще повернул, еще раз повернул. Закрыл глаза, открыл глаза, отошел, прищурился, замер. Отвернулся к окну, закурил…

Зачем?

***

Уж если речь зашла о литературных людях…

Ну, хорошо, вернемся к этому позже.

***

Сдержаннее в любви.

Сдержаннее в любви, твержу я себе точно заклинание, приступая к разделу, развивающему тему собачек.

У многих авторов вследствие избытка чувств, собачки дохнут. Тому есть множество литературных примеров, от уже упомянутого Тургенева до Троепольского и Сергиенко. Собачки, их хозяева, родные хозяев у таких авторов бывают биты, несчастливы, болеют, умирают и так дальше. Как будто речь идет не о собачках, а о выдающихся людях (смотреть глава первая).

Мне это не подходит.

И не для того произвели мы на свет собачек, чтобы умерщвлять их своей ненасытной нежностью.

Совсем недавно я узнал и с радостью принял теорию, согласно которой человек произошел совсем не от обезьяны, а неизвестно от кого, но, в свою очередь, является прародителем медведей и собак. Подтверждение своей гипотезе ученые нашли, сравнив нижние конечности вышеуказанных представителей фауны. Все же, как не поворачивай, наука – главное.

Мои собачки сыты и веселы. Мои собачки произведены на свет, чтобы утешать и смешить людей. В этом у меня с ними много общего.

Э, да что там?! Мои собачки изысканы.

Знаете, какой у них окрас?

***

Здесь небольшое отступление.

Сравнительно недавно я научился погружаться в томительные и бурлящие бездны словарей. Сам не знаю, как и, главное, зачем это произошло, но, что случилось, того не отнять.

Меня облепили мириады диковинных и жадных как жалоба слов, дрожащих от нетерпения проникнуть, прокрасться, прошмыгнуть, забраться и поселиться в вас навсегда. По крайней мере, до благодатного и окончательного рассвета деменции.

Знаете, что такое деменция?

Слабоумие.

Слово слабоумие порождает жалость, деменция же – нечто утонченное.

Обожаю утонченное. Обожаю народное, кажется уже говорил об этом, и утонченное. Казалось бы разного поля ягоды, однако же…

Думается, утонченного мне не хватало в детстве. Равно, как и народного. А природа требует.

Только вслушайтесь – деменция.

Хочется надеть запонки и отправиться куда-нибудь в испанский ресторан.

Ну, да Бог с ней, с деменцией.

И при первом оглушительном знакомстве со словарем, и в последствие, когда я уже окончательно понял, что избавиться от словарной зависимости не в силах, мне, хотите, верьте, хотите – нет, не было страшно.

Совсем.

Мало того, каждый раз отправляясь в бездну, я испытывал сравнимое разве только с манным сном удовольствие и подобие неги.

Мне казалось, что я, точно начинающий гимназист, наливаюсь некоей доселе неведомой радостью.

Вот и теперь, изволите видеть, радость во мне.

И прежде и теперь.

Радостью этой делюсь с вами, и не желаю знать, готовы ли вы принять мой дар, по причине того, что нетерпение делиться радостью больше меня и сильнее меня.

***

Итак.

Каков окрас моих собачек?

О!

Здесь и вердепешевый, и гридеперливый, и пюсовый, и бланжевый (у Иллариона) цвета. Согласитесь, у изысканных собачек и окрас должен быть изысканным.

Илларион – самый крупный в собачьем стане. У него каштановые с коричневыми родинками глаза и черные реснички, как у зебры. При другом окрасе, его вполне можно было бы принять за небольшую зебру.

У вердепешевого Фомы ресниц вовсе нет, а нос – красный, как у клоуна. Наверное, в роду у него были альбиносы. Наверное, он самый настоящий альбинос, только не моется. А мыться Фома, понятное дело, не любит, потому что каждый раз после купания сгорает на солнце.

Из двух зол выбирают то, что мельче.

Гридеперливый красавец Гоша слегка грассирует, отпускает бороду и обожает индийскую музыку. Лет тридцать назад это могло шокировать, но теперь, когда на улицах нередко можно встретить буддистов – ничего особенного. Гоша, разумеется, обожает буддистов, так как при их появлении тотчас проникается прошлым и будущим.

Пюсовый, ближе к камелопардовому, Патрик Браун, не имеющий ничего общего с Патриком Брауном из моей американской трагедии (см. Глава первая), напротив, тяготеет к алкоголикам. Он сам галантен и задумчив как алкоголик.

Конец ознакомительного фрагмента.