Выбор воды - Гала Узрютова

я вижу места, которых нет.

которые могли бы быть,

но ещё не появились.

начало темноты тем и хорошо,

что в нём – всё не ясно.

это неясное набухает в темноте,

а утром его уже видно.

С чего ты решила, что их нет, Кира?

Я видел много мест,

которых нет на карте.

Темнота – одна и та же,

она длится.

Её то видно, то нет.

Ночую в палатке.

Скидываю геолокацию,

приходи.

Он что – правда думает, что я приду ночевать к какому-то незнакомцу в палатку?

…Утром горы возвращаются на место. В начале дня озеро наполнено не водой, а облаками. Пробитые горами, они висят совсем низко.

Алеш уже ушёл. В двери он оставил записку – написал, что я могу забрать его кепку, лежащую на столе.

Выхожу из дома и сажусь на ступени, уже тёплые от солнца. У соседнего дома стоит белый «Опель». Седой мужчина играет на гитаре, которая звучит как чужая. Он снова крутит колки, но мелодия дребезжит. «Опель» с открытым багажником и распахнутой задней дверцей наполняется сентябрём.

Я решила не бросать ключи в почтовый ящик, а занести их Йоже в гостилну и выпить кофе.

– Ещё на ночь не останешься? Сегодня нет заезда. Скину до тридцатки.

– Нет. Хочу побыстрее обойти озеро.

Йоже подходит ко мне, снимает кепку и бросает её на пол.

– Этот идиот опять ошивался в моём доме? Я же говорил, чтобы ноги его там не было!

– Алеш попросил разрешения переночевать.

– Так он ещё и ночевал там?

– Он сказал, что это его дом тоже. Дом его отца.

– Ты не знаешь, о чём говоришь! Это дом моей матери! И ему там делать нечего. Особенно после того как он привёл туда эту потаскуху, пока мать была в отъезде.

Отшвырнув фартук, Йоже опускается на стул.

– Прости, я не знала. Он сказал, что это дом его отца, и он тоже имеет на него право.

– И жратву всю смёл из холодильника? Если бы мог, перенёс бы этот дом на своих руках хоть в Рибчев Лаз, хоть в Старую Фужину. Только бы его не видеть. Теперь снова менять замок. Любые щели найдёт, чтобы пролезть!

– Может, вам поговорить?

– Обойдётся.

– Возьму орех?

– Он не раскалывается.

– Другой возьму.

– Этот тоже.

– Вся банка орехов, что ли, не раскалывается?

– Да. Если орех не раскалывается, кидаю его в эту банку. Не знаю, что с ними делать.

– Или расколоть, или выбросить.

Я оставляю деньги за кофе на столе и возвращаюсь на берег озера.

Море Северное

Схевенинген, Нидерланды, весна за год до озера Бохинь

К морю нужно ехать в марте. Когда сильный ветер – и название «Северное» становится холоднее. Когда даже представлять не хочется, какая курортная жизнь здесь – на широком песчаном берегу – разворачивается летом.

Проглядывая сквозь снег, песок отдаёт ему временную власть, понимая своё постоянство. Красные стулья под крышей пирса смотрят через стеклянные стены кафе на воду и не ждут начала сезона. То ли белая морская пена, то ли жидкий снег, взбитый ветром. Чайки принимают ледяные ванны, не обращая внимания на собаку, сорвавшуюся с короткой хозяйской цепи.

В тот день, после рабочего интервью в Роттердаме, я примчалась сюда, чтобы снова попытаться отпустить кости. На этот раз – в Северное море. Все пишут и снимают этот берег Схевенингена. Я решила, что и для меня он будет особенным. Что именно здесь я и распрощаюсь со своим мешком. Нужно только дождаться, когда все уйдут с берега. Благо людей здесь меньше, чем бронзовых оттернессовских[48] фигур, самая высокая из которых – двенадцатиметровый пожиратель селёдки.

В Схевенингене тишина не пугала, а обволакивала. Я обмотала широким шарфом тело от пояса до колен, но теплее не стало.

Колесо обозрения ростом сорок пять метров молчит. Первое колесо обозрения над морем в Европе. Человеку нужно быть всегда «над». Над поверхностью. Над уровнем. Над.

Замёрзшие ракушки лопались под ногами громче обычного. Для жизни одной твёрдости земли недостаточно, нужна мягкость воды. Одного берега недостаточно, нужно море. Неважно, река – граница берега, или берег – граница реки.

Лохматый чёрно-белый шапендус, убежавший от хозяйки, нёсся по снегу. Впереди – двое.

– Замолчи, я устал! – мужчина лет пятидесяти, в шапке с большим помпоном и толстых перчатках, жестикулирует перед лицом щуплого парня.

– Ты обещал, что от Роттердама до Схевенингена поведу я, но ты снова был за рулём! Думаешь, можешь ехать куда хочешь? А я не в счёт? Гулять на ветру – удовольствия мало. Всю задницу отморозил.

– Лодыжки голые, зачем такие портки нужны? Надо было нормальные штаны надеть, а не эти подпердунчики.

– А ты всегда знаешь, что нормально, а что нет? Обратно поведу я.

– Это моя машина.

– «Моя машина!» Знал, что этим кончится.

– Но это и правда моя машина.

– Жалко машины для сына?

– Рано тебе ещё на такие расстояния ездить. По городу – ладно, а тут – другое. Я хотел вспомнить эту дорогу. Вспомнить, как мы ездили сюда с твоей матерью. И тебя возили. Ты бегал по этому самому берегу. Тогда тебя отсюда было не вытащить.

– Тогда было лето.

– Какая разница? Главное – мы были вместе.

– Действительно, какая разница, кто за рулём, если за рулём всегда ты?

– Не начинай.

– Обратно поведу я.

– Нет.

– Да.

– Тогда мы остаёмся здесь.

– Мог бы и за матерью заехать. Она с тех пор на этом берегу ни разу не была. А ведь это её любимое место.

– Моё тоже.

– Ты с этим справляешься, она – нет.

– Она привыкнет.

– Я не привыкну к тому, что она несчастна.

– Твои родители не обязаны всегда быть счастливыми.

– Поехали отсюда.

– Да мы только пришли. Смотри, какая красота.

– Ветер насквозь!

– Шапку надо было надеть.

– Тебе плевать, что мне здесь не нравится. Что я сам хотел вести машину. Это твои приятные воспоминания – не мои.

– На́ вот, намотай мой шарф на голову, продует.

Сын бросил красный шарф отца в сторону моря, он упал в волны. Крупная материнская вязка колебалась в ледяной пене – неизвестная алая рыба, наслаждавшаяся мелью. Достав из кармана ключи от машины, отец кинул их сыну и направился к набережной.

У того получалось следовать за ним лишь вприпрыжку. Сын обернулся, но шарф уже начал долгую морскую жизнь.

Море обязано принимать все шарфы людей,