Последний полет орла - Екатерина Владимировна Глаголева

виконта де Шатобриана в рыже-красном сафьяновом переплете с золотым тиснением и девятью вставными гравюрами. Он много слышал об этой книге и купил ее, чтобы составить о ней собственное мнение, а вовсе не потому, что автор ныне исполнял обязанности министра внутренних дел при гентском дворе, а два его племянника находились в Алосте. Чтение подвигалось с трудом; признавая, что Шатобриан обладает чувством стиля, умело облекая свои мысли в слова, Альфред внутренне восставал против чрезмерной назидательности, которую требовалось чем-нибудь уравновесить… Его внимание привлек лежавший на прилавке томик в переплете из мраморного картона, с бурым кожаным корешком. «Паломничество Чайльд-Гарольда. Роман. И другие поэмы, – прочел он по-английски на титульном листе. – Лорд Байрон». Де Виньи начал переворачивать страницы и наткнулся на эпиграф на французском:

«Мир подобен книге, и тот, кто знает только свою страну, прочитал в ней лишь первую страницу. Я же перелистал их довольно много и все нашел одинаково плохими. Этот опыт не прошел для меня бесследно. Я ненавидел свое отечество. Варварство других народов, среди которых я жил, примирило меня с ним. Пусть это было бы единственной пользой, извлеченной мною из моих путешествий, я и тогда не пожалел бы ни о понесенных расходах, ни о дорожной усталости»[13].

Он взял книгу в руки, неожиданно заинтересовавшись. Подскочивший приказчик заговорил о том, что эта вещь идет нарасхват, предыдущий покупатель не взял ее лишь потому, что уже читал первый том, а двух других, к сожалению, нет. Альфред слушал его рассеянно, вникая в начало первой песни:

Он звался Чайльд-Гарольд. Не всё равно ли. Каким он вёл блестящим предкам счет! Хоть и в гражданстве, и на бранном поле Они снискали славу и почет, Но осрамит и самый лучший род Один бездельник, развращенный ленью, Тут не поможет ворох льстивых од, И не придашь, хвалясь фамильной сенью, Пороку – чистоту, невинность – преступленью[14].

Боясь упустить и этого покупателя, приказчик сделал ему скидку; Альфред заплатил и тотчас ушел с новым приобретением.

Ему предстояло пройти около лье до поселка Леде к югу от Алоста. На другом берегу реки Дендре город был совсем другим – не готика и ренессанс, а наскоро возведенные текстильные фабрики и лепившиеся к ним домишки рабочих. Еще пару лет назад производство ситца переживало расцвет: установленная Наполеоном блокада Англии устранила конкурентов, цены на ткани отечественного производства взлетели вверх, все старались нажиться наперебой, не особо заботясь о качестве, но из-за новой войны иссяк приток сырья, фабрики стали закрываться, их владельцы – разоряться… Не то же ли самое произошло и с самой Империей?

Вернувшись на квартиру, Альфред пообедал и, предвкушая вечер с хорошей книгой, отправился седлать своего коня: по заведенному им самим распорядку днем он упражнялся в верховой езде и стрельбе из пистолета, чтобы не утратить навыков. Хитрый конь надул брюхо, мешая как следует затянуть подпругу. Альфред вдруг вспомнил пехотного майора с его мулом, оставшегося в Бетюне. Где-то он сейчас? Армейское жалованье было для него единственным источником пропитания, у короля нет денег на армию, значит, майор, скорее всего, вновь нацепил трехцветную кокарду. Не стоит осуждать его за это. Старик дал слово несчастному Шарлю позаботиться о его бедной жене, вот в чём его долг. Он держит слово, а потому достоин уважения.

* * *

«Дежурный камергер имеет честь известить господина Бенжамена Констана о том, что пишет ему по приказу Е.В. Императора, приглашая незамедлительно явиться во дворец Тюильри. Дежурный камергер просит господина Бенжамена Констана принять уверения в его высочайшем почтении. Париж, 14 апреля 1815 г.».

Когда Констан в третий раз перечитал это письмо, его сердце колотилось так, что строчки перед глазами расплывались в бурые волны. Незамедлительно. Идти или… бежать?

Бежать поздно, поздно, поздно. У него было на это время, его не трогали, не мешали уехать, но он этого не сделал. Почему? В самом деле, почему? Чтобы иметь возможность видеть Жюльетту, говорить с ней… Глупости. Он думал так еще вчера, вернее, не думал – сам внушал себе это. Ему не хотелось ехать, вот и всё. Его уверили, что здесь ему ничто не угрожает, он может жить, как жил, ни во что не вмешиваясь. Но если б он ни во что не вмешивался раньше! Нет, прежде его это не устраивало, он хотел «занять место, соответствующее его талантам», выдвинуться, быть на виду. И вот теперь все на него смотрят, и ни за кого не спрячешься. «Я не стану бормотать опошленные слова во искупление постыдной жизни», – написал он в той злосчастной статье. Он говорил тогда слишком громко, чтобы отмалчиваться теперь…

Может, всё-таки не пойти? Ему не приказывают, его приглашают. Наивно было бы думать, что Бонапарт преобразился на Эльбе, точно Савл на пути в Дамаск, и вернулся в Париж другим человеком, – нет, привычку к деспотизму так быстро не изжить, однако он умный человек и не станет устраивать репрессий сразу по возвращении. Пока он не собрал вокруг себя надежную партию из лично преданных или зависящих от него людей, пока не накинул крепкую узду на движущие силы в обществе, чтобы вся упряжка слушалась мановения его руки и ни одна мелочь в стране не совершалась без его ведома, частным лицам можно не бояться и не пресмыкаться перед ним. Сейчас он намеренно будет казаться добрым, чтобы привлечь на свою сторону достойных людей, способных послужить отечеству, – искатели чинов и мест явятся сами, без зова. Наполеону нужны люди, которых не в чем упрекнуть, чтобы они своим авторитетом упрочили доверие к нему – доверие, которое он непременно обманет в будущем. Констан – один из таких людей. Кто смог бы бросить в него камень? Он сам – самый строгий свой судья, но его совесть спокойна. Назвать его перебежчиком значит погрешить против истины: не уехать вместе с правительством, сдавшимся без боя, не сбежать не значит переметнуться на другую сторону, наоборот: он остался верен своей стране, не отрекся от земли своих предков. Ему будут предлагать сотрудничество – в чём?