Остановка в Чапоме - Андрей Никитин

И тут мне послышался отрезвляющий голос старого колхозного бухгалтера, наверное, передумавшего все это не один десяток раз.

- Обо всем этом хорошо нам с вами здесь за столом говорить,- сказал Котлов.- Вот и Владимир Яковлевич Устинов на колхозный Устав ссылается. А что толку? На бумаге - одно, на деле - совсем другое. Ведь в чем загвоздка-то главная? В том, что ни у колхоза, ни у колхозника голоса нет. Право голоса они имеют, да, сколько бы ни кричали, никто их слушать не будет! И планы у нас не наши планы, и продукция вся не наша, обязаны мы ее отдать, и деньги, что в банке лежат, тоже только числятся нашими. А попробуй их взять, потратить на что-либо дельное, людям помочь, дома построить или еще что... Да просто заплатить за работу по совести, а не по расценкам! Никто не позволит. Почему? Да потому, что деньги эти - как бы условные, видимой реальности не имеют, могут только со счета на счет переходить... Вот тебе и весь сказ! Так что по нам лучше бы уж прямо закрыли все колхозы, тем более что в них давно уже нет ничего коллективного - все на долги государству ушло, давным-давно никаких "делимых" фондов нет. Да и кто когда позволит колхозному собранию самостоятельные решения принимать, когда без нас председателей снимают и назначают? Простой сетевой дели для колхоза нет, чтобы рыбу ловить, а купить ее - нельзя! Кто же продаст колхозам необходимые стройматериалы, машины, горючее, аппаратуру и прочие нужные вещи? Никто - все по Госснабу идет...

Что я мог ответить на это? Только одно: что это прямое нарушение закона, и, стало быть, начинать надо с него - с приведения норм жизни в соответствие с законом. В том числе и с самым главным законом нашей страны - с ее Конституцией, в которой все это предусмотрено.

Но старый бухгалтер только безнадежно махнул рукой...

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ,

1983 год.

Стрелков, "Севрыба" и другие

1.

По коридору топот стада носорогов. Стонут половицы, прогибаются балки, брызгами разлетаются ступени. Ходит ходуном только что построенная двухэтажная гостиница под пудовыми шагами земных тяжеловесов. Вниз... вверх... Лестница рушится вдребезги, но всякий раз я убеждаюсь, что ни с ней, ни с домом пока еще ничего не случилось. Потому что будят меня не хозяева африканских болот, а немолодые парни, поздней ночью возвращающиеся с работы - из такого же здания напротив, которое они сейчас конопатят и обшивают изнутри фанерой, или из цеха, строящегося на берегу. Причина грохота и шума - гнилые балки, на которые легло междуэтажное перекрытие, мокрые от позапрошлогодних дождей и прошлогоднего снега брусья - старые брусья ветхих, разобранных домов Мурманска, которые привезли сюда, за тридевять земель, чтобы выстроить гостиницу.

Не для туристов: Терский берег теперь для них закрыт. И не для шабашников, которые сейчас в ней живут и ее доделывают. Для колхозников. Точнее - для колхозных охотников, которые будут собираться здесь ранней весной на зверобойный промысел, за последние десятилетия полностью перешедший в руки архангельских колхозов.

И, просыпаясь в очередной раз от грохота сапог по коридору, я не перестаю удивляться, что судьба снова привела меня в Чапому. В ту Чапому, о которой я столько писал и вспоминал, полагая, что уже никогда на рубчатый песок здешнего отлива не лягут отпечатки моих резиновых сапог и с высокого угора не откроется вдруг древнее поморское село на наволоке, охваченном с трех сторон сверкающим ультрамарином реки и моря..

Все получилось иначе. Далекий "завтрашний" день, о котором я когда-то думал, вдруг оказался днем сегодняшним со всеми его заботами и сомнениями. И, конечно же, надеждами.

Тогда, в конце шестидесятых начале семидесятых годов, попадая на Терский берег то с борта парусной шхуны, то с "Соловков", совершавших регулярные рейсы между Архангельском и Кандалакшей, живя подолгу в селах, мне удалось узнать и увидеть многое.

Стоило закрыть один колхоз, как жизнь на большом пространстве берега останавливалась. В самом селе по инерции она еще тащилась: работали движки, освещая дома, не сразу закрывался магазин, на почту поступали газеты, письма, пенсионные переводы, но уже не было правления колхоза и сельсовета, за любыми справками надо было куда-то лететь или плыть, распускала учеников школа, закрывались клуб и медпункт. На улице и за околицей постепенно затихал перезвон коровьих ботал, блеяние овец и визг поросят: в один из дней ферму переводили в другое село, а там, за неимением места и кормов, лишнее - "чужое" - стадо пускали осенью под нож. Опустевшие здания ветшали. Если их не перевозили сразу, то постепенно разбирали на дрова, поскольку заготавливать дрова в лесу или из плавника уже не хватало рук.

Прежние колхозники, кто помоложе и поздоровее, особенно если у них были дети, не найдя себе жилья и работы на новом месте, отправлялись в города, искать свою судьбу.

- И что самое удивительное, все это происходило отнюдь не в тяжелые для российской деревни годы,- говорил мне знакомый журналист, не раз бывавший на Севере и с пристальным вниманием вглядывавшийся в происходившие там процессы.- Для рыболовецких колхозов Белого моря шестидесятые годы были временем подъема. Посмотри сам. Давно позади осталось безлюдье послевоенных лет, подросло молодое поколение, колхозы встали на ноги, как раз к этому времени обзавелись океанскими судами, семга шла к берегу валом, год от года росли банковские счета колхозов, развивались подсобные промыслы вроде той же песцовой фермы, которую ты застал в Чапоме, акклиматизировалась в северных водах горбуша...

- ...которую у колхозников отказывались принимать на рыбопунктах!

- И это было,- согласился он.- Но - принимали. А главное - поморские села обстраивались. Кое-где стали возникать даже собственные маленькие гидроэлектростанции, появились свои механизаторы, в каждом селе работали свои плотницкие бригады, еще шили карбасы и доры...

Все это я знал и сам. Знал, потому что целью моих поездок, в конечном счете, была эта самая жизнь, которую я разглядывал со всех сторон и которая только малой частью своей нашла отражение в моих статьях, очерках и книгах о Севере. Я мог добавить, что здесь всегда было вдосталь жилья, чтобы принять и расселить множество пришлых, как, скажем, в тяжкие годы войны, когда на Терском берегу спасались сотни эвакуированных семей. Здесь никогда не голодали - ловилась разнообразная рыба, у каждого были овцы и олени, был огородный овощ, картофель, на зиму солили и сушили грибы, запасали впрок ягоды, охотились на зайцев и куропаток.

Наконец, под ногами была родная земля, на которой эти люди родились и выросли, с которой были связаны невидимой пуповиной куда крепче и теснее, чем, скажем, в той же средней полосе России.

"Пуповина" эта и помогла мне многое понять.

Найденные на прибрежных дюнах древние очаги сезонных стойбищ первобытных охотников и рыболовов, промышлявших в летнее время семгу на тех же местах, где стояли теперь тоневые избушки поморов, позволили взглянуть на жизнь и быт поморских сел сквозь призму экологии. И тогда оказалось, что за "примитивностью" хозяйства и "невежеством" рыбаков скрывается удивительно гармоничная, выверенная на опыте многих поколений система использования окружающей среды, в которой все взаимосвязано и взаимообусловлено.

Чтобы выжить в условиях Севера, человек должен был разумно пользоваться окружающим миром, "брать разумно", как однажды мне скажет коренной помор, вернувшийся из города в родное село, чтобы попытаться возродить его к новой жизни, используя старый опыт и отброшенные было природохозяйственные начала. Здесь, за Полярным кругом, больше, чем где бы то ни было, возможность существования человека определялась разумностью его поведения. Ресурсов для жизни было много, следовало только брать их так, как берут грибы, чтобы грибница не оскудела и на следующий год принесла еще больший урожай.

Прежнее хозяйство поморов не было хищническим. На учете был каждый расчищенный для пашни участок земли; каждая лужайка, пригодная для покоса, ежегодно очищалась от набросанного весенним половодьем мусора и молодых побегов краснотала. Здесь знали, что "урожайные" годы, когда семга с моря валом валит в реку и в выметанные сети, неизбежно сменятся пустыми годами, когда можно только кое-как в течение всего лета наскрести необходимый запас на зиму, поэтому прибрежный лов надо восполнять морским и озерным...

Теперь ситуация резко изменилась. Природные ритмы не учитывались при планировании сверху, колхоз загодя оказывался в пролове, хозяйство было лишено маневренности, терпело ненужные убытки, и человек терял интерес к своей работе.

Казалось, выход был найден, когда рыболовецким колхозам, испокон века занимавшимся только прибрежным ловом, открыли путь в океан. Обновлялся государственный рыболовный флот, суда становились крупнее, мощнее, старые продавали колхозам и тут же включали их в общую флотилию.