Остановка в Чапоме - Андрей Никитин

- Ушла она с полеводства, на клубную работу ушла,- говорит Хромцова, до того молчавшая.- Разве серьезный человек сможет видеть, как его труд на помойке гибнет?

- Лариса человек совестливый,- подтверждает Логинов.- Ее в газетах хвалят, а она ревет: зачем, говорит, маялась я, если никому ни вывезти, ни продать, ни так отдать? Лучше в клуб пойду, все дело полезное...

И снова, как то не раз случалось, разговор свернул на уход молодежи из села в город,- то основное, от чего зависело будущее всего Терского берега и каждого его селения.

Здесь было много причин: поздний по сравнению с вольнонаемным выход колхозника на пенсию, сама пенсия, ничтожная по размерам, которая ничем не компенсировалась, невозможность здесь, на Севере, существования сколько-нибудь весомого личного хозяйства, которое играет определяющую роль в южных районах страны, наконец, в высшей степени тяжелые условия работы, чрезвычайно низко оплачиваемые. На колхозников не распространяется трудовое законодательство, у них нет профсоюза, нет оплаченного отпуска - вообще нет ничего, кроме работы, за которую по большей части они получают мизерную оплату.

Когда цифры годового дохода колхоза "Волна", названные Котловым, я разделил на общее количество колхозников, то получил такие ничтожные суммы, что мне стало не по себе. На что их хватит? Хлеб, молоко, чай, сахар, соль... И это - за круглый год работы, без отдыха, в тяжелейших условиях?

А все остальное, что нужно для жизни? Из чего оно?

Да можно ли что-то требовать от этих людей, каждый день совершающих подвиг своей работой и жизнью?!

Правда, у колхоза была еще одна статья дохода - судно на океанском лове, как и у варзужан. Но команда на судне была целиком вольнонаемной, так что собственно колхозники от этого ничего не имели. А пай от улова, который поступал на банковский счет колхозу, опять-таки представлял собой не "живые" деньги, которые можно было пустить в оборот, а уходил на покрытие долгов государству и откладывался на календарный ремонт этого самого судна.

И, конечно же, уходу молодежи в город способствовал пример отцов, желавших для детей более осмысленной и обеспеченной жизни, чем их собственная, замкнутая в безвыходный круг "пастух - рыбак - пастух". Ни для рыбака, сидящего на тоне, ни для оленного пастуха, ни для работника фермы не требовалось среднее образование - только навыки, передаваемые из поколения в поколение. Зачем тогда учиться? Но уже выучившись, хотелось идти дальше, применить полученные в школе знания в жизни...

Так условия жизни и работы в колхозе вставали в противоречие с требованиями, которые предъявляла молодому человеку современная жизнь, и с возможностями, которые она перед ним открывала. Каждый из здешних подростков рассуждал примерно так, как Николай Тетерин. Да, они с удовольствием вернулись бы в родное село - после интерната, после армии, после училища или института,- если бы для них нашлась соответствующая работа, требующая не только физической силы, но и знаний.

Другими словами - если была бы перспектива их духовного роста.

Поэтому тот же Федор Осипович Логинов на вопрос, почему, по его мнению, уходят из села молодые, с прямолинейной резкостью отвечает:

- А чего им держаться-то? Я своему младшему сказал: пока я жив - учись! Я спину гнул? Гнул. В рыбаках гнул, в пастухах гнул, а много ли пенсии получил? Тридцать шесть рублей - и все. А те, кто из полеводства, так и по двенадцать рублей в месяц получают. Теперь еще ты за меня гнуть будешь? Нет! Пока жив - не позволю!..

- Видишь ты, на Севере, что ни говори, работа с холодом связана, с сыростью, в лесу, в тундре, на воде,- мягко подтверждает правоту Логинова Котлов.- На юге, скажем, колхозники до восьмидесяти, до девяноста лет живут, а здесь мы недолговечны: шестьдесят-шестьдесят пять лет и - фьюить! Солнце-то один месяц в году видишь!

Это редкий экземпляр до семидесяти доживет!- подхватывает Федор Осипович - После войны сколько мужиков ни пришло, а до пятидесяти все перемерли, никто до пенсии не дожил... Вот рыбозавод, там, может, и хуже -по командировкам гоняют, с сыростью связано, с холодом - на льду да в леднике, так-то прекрасно!. А они заинтересованы: у них и зарплата высокая, и климатические, и коэффициент есть, пенсия не в пример лучше, каждый год отпуска - Да и до пятидесяти пяти работать мужикам, не до шестидесяти Вот бы у нас гослов сделали -совсем по-другому бы все стало!

- Как же! И преимущества все, и снастью обеспечат... Опять же плавсредства государственные, специалисты обслуживают, ремонтируют, каждому спец одежда, снабжение специальное…

В словах Котлова прозвучала застарелая и, надо сказать, имеющая основания зависть колхозных рыбаков к работникам государственной рыбной промышленности: работа одна и та же, но там все права и преимущества, а здесь - ничего, кроме вечного чувства собственной неполноценности,..,

- Дели в колхозе нет,- помолчав, сказал Устинов.- Строили в этом году орудия лова, ну, невода, там, стенки, крылья... Надо было семнадцать единиц, а хватило дели только на девять. И сейчас в Мурманске на собрании уполномоченных говорили, что нет семужной дели...

Так и сказали? - забеспокоился Логинов - Плохо совсем.

Так и сказали. Председатель звонил, обещал, что искать будет. А где? Даже в "Мурмансельди" нет. "Всходам коммунизма" сороковка нужна, у них семга меньше, в реке ловят, так и сороковки не найти. Нет, тут выход один: ликвидировать колхозы на берегу, государственное предприятие сделать, чтобы рыбак себя человеком тоже мог почувствовать! Тогда и народ из села не поедет, и добычи будет больше, и развернуться можно, заинтересованность в работе появится...

- Кто ж сам отсюда уйдет? Нужда гонит Сердце болит, а гонит.

- Я слышал, Оленицу и Кашкаранцы в гослов передали,- заметил Устинов.

- А что у них там осталось? Никого нет, спохватились!

- И у нас спохватятся, когда уже никого не будет, тоже гослов сделают!

- Да, ничего от Терского берега не остается,- протянул Логинов.- А сколько народа-то раньше было, господи, мать честная! Помнишь, Василь Диомидович, когда колхозы-то организовывали? И народ-то какой крепкий был. А сейчас хорошо до пенсии дотянет - и нет его... Поди, мы с тобой самые старые в Чапоме стали?

- Пустеет, пустеет Берег,- соглашается Котлов.- Одна только Умба растет, все к себе тянет...

- Ну, я пойду,- поднялся Володя Устинов.- Ждут там. Вы уж как-нибудь без меня...

8.

Из Чапомы я ушел на третий день, уже в десятом часу летней ночи. Тарабарину позвонить постеснялся, а просить Устинова или больного Логинова подбросить до Истопки - язык не повернулся. Внуки Федора Осиповича перевезли меня на дощанике за реку, к фактории. Отсюда до черно-белой башни Никодимского маяка, поднимавшейся километрах в десяти от села, просматривалось все лукоморье.

Отлив уже начался. Откатываясь, волны обнажали твердую полосу сбитого песка.

Ни день, ни ночь. Наступало свойственное только Северу то сумеречное состояние природы, когда трудно определять расстояния и каждый куст, каждый камень, столб, стоящий на берегу, казалось, излучают слабый мерцающий собственный свет.

Безлюдный берег с обветшавшими, завалившимися тоневыми избами, с кустами ивы и можжевельника, с бормочущим морем за эти дни стал знаком и привычен.

По дюнам, указывая далеко вперед направление тропы, бежит вереница столбов, неся провода с голосами людей. Свежие, заготовленные связистами столбы лежат вдоль тропинки. Из-под ног, отчаянно кудахтая, взлетают пестрые куропатки. На тропу из кустов вышел пышный желтый лис, еще не успевший сбросить зимнюю шубу, постоял, пристально посмотрел на меня, понюхал воздух и, убедившись, что я безоружен, не спеша двинулся вверх по склону, в тундру.

И наконец, я знал, что впереди, за Никодимским маяком, как раз на полпути между Чапомой и Пялицей, когда захочется присесть и перевести дыхание, стоит еще живая тоня - Истопка.

И сердце кольнула мысль: ведь Берег никогда не был пустым!

От села до села - двадцать, сорок, пятьдесят километров, но между ними дозором всегда стояли тоневые избы. Пусть никто в них не жил. Все равно в каждой избе лежали заготовленные дрова, береста, спички, чай, сахар, соль, немного крупы, мука, обязательно стояла кадушка с той самой соленой рыбой, которую теперь не имеют права держать у себя рыбаки. Придут охотники. Льды выбросят промышленников. Это может случиться с каждым - с тобой, твоим отцом, сыном, братом, свойственником, просто с человеком. И Берег всегда готов был прийти на помощь людям: через километр, через два, не реже.

И зная это, человек находил силы, чтобы выжить.

Этот полуночный, мерцающий призрачным светом Берег был Берегом Жизни. За девять последних веков таким его сделали люди. Не потому ли так горько было для них теперь с ним расставаться?

Мне вспомнился рассказ, услышанный в Сосновке. Произошло это недавно, глубокой осенью, когда волна у берега крошит припай, на тундре белеет первый снежок и шторма гуляют по простору Студеного моря. Одним из таких штормов возле берега разбило самоходную баржу с солдатами. Случилось это, если не ошибаюсь, между Бабьей рекой и Пулоньгой, именно возле берега, потому что все двадцать восемь человек, находившиеся на борту, смогли выбраться на сушу. Они погибли не в море, а на берегу, от холода и голода, потому что на всем протяжении своего пути, сколько мог пройти и проползти каждый, они не нашли ни одного пристанища, в котором могли бы отогреться и передохнуть...