Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

или почти никто, не поменял рабочий язык. Гольдштейн – русский писатель, и ничего другого, кроме родного языка, у него не было. Казалось бы, кому, какой израильской газете или журналу он был нужен с его стилистическими изысками? Счастливое стечение обстоятельств, кубик выпал «шестеркой». Возник «Знак времени», бесплатное приложение к тогдашней слабой газете «Наша страна», и Гольдштейн оказался востребованным. Он стал писать, писал как проклятый, и выжил. Позже появилось «Расставание с Нарциссом», принесшее ему две премии. «Учительства» не было.

И.В-Г. Ваше знакомство с Гробманом и остальными произошло примерно в то же время?

А.Н. Да, в начале девяностых. Гробман – великолепный безумец с бессмертием в кармане. Мне кажется, его искусство наполовину театр, а сам он актер, играющий в нескольких пьесах одновременно. У этих пьес нет концовок и, я надеюсь, не будет.

И.В-Г. Ваш израильский период продлился не так долго, Вы уехали во Францию к Жаку Дерриде. Многие считают Вас его учеником. Это так?

А.Н. Опять же, я бы не назвал это ученичеством. Нужно придумать другой термин, например, попутчик. Правда, что в девяностые я был невероятно увлечен французской мыслью, особенно постмодернизмом. Тогда мне казалось, что это прорыв, освобождение, словом, горбачевская перестройка до Горбачева. Я прочитал все, главные и не очень, тексты Дерриды, Делёза, Лакана, Лиотара, Кофман и многих, многих других. Напомню Вам, что мне было двадцать пять, и я строил свою ситуацию, строил не жалея сил, до рвоты. Мне было необходимо бежать впереди паровоза, ощущать страх быть им раздавленным. В двадцать пять это важное состояние, но оно не может длиться долго.

Когда Деррида пригласил меня в Париж, это был момент, когда я чувствовал себя дома во французской философии и литературной критике. Не существовало темы в этих областях, которые меня не интересовали и о которых я не мог поддержать разговор. Словом, я приехал в Париж подготовленным. Удивило, скорее раздосадовало меня то, что эта подготовка (в ее социальном, академическом аспекте) оказалась, мягко говоря, лишней. Не было ни дискуссий, ни споров, ни свободного обмена мнений, ни построения параллельных смыслов, ни даже пресловутой игры, словом ничего, что провозглашалось на страничках постмодернистских книг. Французская философия середины-конца 90-х мне напомнила брежневскую конституцию с ее бумажными свободами и правами. Деррида не составил исключения.

И.В-Г. О нем говорили как о приятном человеке. Это правда?

А.Н. Просто приятном или приятном во всех отношениях? (смеется)

И.В-Г. Просто приятном.

А.Н. Ну, пусть так и будет.

И.В-Г. Где-то Вы говорили, что общались с французскими «новыми правыми», с группой Алэна де Бенуа? Одно дело, когда это Александр Дугин, но что было общего с ними у Вас?

А.Н. Знаете, это был тот случай, когда я по-человечески ошибся. Мне попадались его тексты, и я читал их, особенно ранние. В них был запал, эмоциональный и даже интеллектуальный, в какой-то момент мне импонировало его язычество, хотя я и сейчас, несмотря на наши разговоры, не могу с уверенностью сказать, язычник ли он на самом деле. Бенуа предложил мне интеллектуальную дружбу, которую я тогда принял. Я опубликовал в его журналах (их несколько) две-три статьи, одну – об арабской средневековой философии, а Бенуа, надо сказать, большой поклонник арабов, особенно палестинцев. Но дело даже не в его палестинофилии, а в том, что этот самоязычник оказался обыкновенным бытовым антисемитом. Все отношения между нами были враз порваны. Бернар-Анри Леви говорил, что он антисемит, это был тот редкий случай, когда к его словам стоило было прислушаться.

И.В-Г. Вы знакомы с Леви?

А.Н. Лично нет. Габриэль Мокед пытался как-то нас познакомить. Ни он, ни Глюксман – эти революционеры в пижаме не моя публика. В семидесятых они восстали против государства, машин террора, власти денег, а теперь с завидным раболепием прислуживают этому самому государству, которе сегодня находится в гораздо более монструозной форме, чем тогда.

И.В-Г. Вам удалось завести друзей во Франции? Если да, кто эти люди?

А.Н. Так получилось, что именно в Париже мои ориенталистские интересы усилились, хотя официально я занимался западной, немецкой философией. Друзья стали появляться из этих сфер. Одно время я усиленно занимался тибетским языком, который мне преподавал Никола Турнадр, большой знаток литературного тибетского и многих его диалектов. Человек он не от мира сего, терпеть не может большие города и с горящими глазами мне рассказывал, как однажды, ночуя в какой-то гостинице в Лхасе, по его кровати шныряли огромные крысы. Он был женат на настоящей тибетской кочевнице, жизнь которой достойна приключенческого романа. Вот только один штрих: ей удалось бежать из китайской тюрьмы, куда она попала за распространение каких-то про-тибетских (или анти-китайских) агиток. Бежала она в Индию, в Дхарам-салу, а чтобы ее не нашли, наспех вышла замуж за ловца змей, который дал ей тогда свою змеиную фамилию и обучил хинди. Эта удивительная женщина великолепно схватывала языки. Оказавшись во Франции, она заговорила на французском в считаные месяцы и общалась с кем угодно, и этого кого угодно она нередко приводила к ним в дом только потому, что у него не хватило в этот день денег на метро.

Вообще, мои тибетские занятия выводили меня на самых неожиданных людей, и не только во Франции. Например, я познакомился с Робертом Турманом, отцом Умы Турман, любимой актрисы Тарантино. В Америке он считается гуру, но его подход к буддизму мне не близок. Мы спорили, но к общему знаменателю так и не пришли.

У меня сложились теплые отношения с Жаном Келленсом, крупнейшим знатоком Авесты и древнего Ирана. Из нашего общения родились для меня интересные сюжеты, например, архаический страх смерти, который на самом деле был фундаментом индо-арийской культуры, если говорить о некоем общем ментальном субстрате. А он, конечно, имел место. Достаточно сравнить ту же Авесту и ранние Упанишады. Келлене хорошо знал Жоржа Дюмезиля, которого я, к сожалению, не застал, но читал и читаю его регулярно. Человек без границ, в чем-то напоминающий Владимира Николаевича Топорова, но с более картезианским, как у многих французских интеллектуалов, мышлением. Все знают Дюмезиля как автора трехфункциональной индоевропейской гипотезы, и мало кто знает, что он был поклонником Муссолини и другом Леви-Стросса. Видите, какие вещи могут сочетаться в одном человеке.

И.В-Г. Давайте вернемся на Запад. Что произошло с Вами после разрыва с постмодернизмом?

А.Н. Я почувствовал себя сиротой, оставившим собственного родителя. Это было тревожное и возвышенное чувство одновременно. Мне стало плевать на свое прошлое и меня не беспокоило будущее. Я