Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

имела целью изменить само восприятие этой власти – зрители волей-неволей становились соучастниками экзекуции.

В деле Дамьена много вопросов. Первый: напав на монарха с карманным ножом, хотел ли он его вообще убивать? Далее, ни один адвокат не выразил желание защищать подсудимого, хотя это никак не могло отрицательно сказаться на его карьере. В течение трех месяцев, пока велось следствие, Дамьен и все его близкие находились в абсолютной изоляции. Охране было строжайше запрещено с ними разговаривать. Вопрос второй: к чему такие меры предосторожности? По материалам следствия, от подсудимого требовали признания в заговоре. Но самое интересное – это текст его приговора. В нем говорится, что Дамьен (цитирую) «повинен в преступлении против Его божественного и человеческого величества» (в точности по Канторовичу)[12]; затем следуют обвинения в предательстве, злоумышленных действиях и т. п, а дальше идет очень подробный сценарий казни. Цитирую: «приговоренного взведут на эшафот, его руки и икры ног будут схвачены железными клещами; рука, державшая нож, будет сожжена на медленном огне, на остальные части тела будут лить кипящее масло…»

Вопрос третий: почему безумца нужно было столь изощренно пытать, что даже палач просил разрешения прикончить его? Интерпретация Фуко интересна, однако она не объясняет внутренних причин этого спектакля. А они имелись, и вот мой ответ-гипотеза: никаким безумцем Дамьен не был, он долгое время работал в парижской магистратуре, куда сумасшедших не брали. Скорее всего, у Дамьена были серьезные личные претензии к королю, который, мягко говоря, закрывал глаза на педофилию в своем королевстве. Кроме того, магистратура второй половины XVIII века – это место возникновения нового класса бюрократов. У них уже на то время были собственные интересы и политические амбиции. Они были непосредственно связаны с Парламентом и их влияние в нем было немалым. И наконец, именно они, и никто другой, принимали решение о месте и способе казни Дамьена. Важно еще и другое: люди из магистратуры не были «старорежимными» роялистами, двутелесность короля их не устраивала хотя бы потому, что лишала априори возможности прийти к власти.

Мог ли Дамьен что-то знать о своих бывших сослуживцах? Так или иначе, расправа над Дамьеном свидетельствует об огромной власти, которой уже обладали новые бюрократы. Его варварская казнь меняет историю: с нее начинается эра легального террора, истерия ненависти, достигающая апогея в момент революции. Но этим дело не заканчивается. Если до сих пор мы не можем выйти из этой парадигмы, то не в последнюю очередь потому, что сама историческая мысль построена на табуировании таких тем.

И.В-Г. Мне показалось, что Вы довольно-таки пессимистически смотрите на культурную историю. Это так?

А.Н. Слово «культура» я стараюсь не использовать, оно стало слишком абстрактным и уже мало что значит сегодня. Оставим его для теле– и радиопередач. Меня же интересуют возможности сознания, границы мысли, если хотите. Докуда мы способны дойти и где остановимся? Это не праздный вопрос, как может показаться на первый взгляд. Современная физика, например, подошла к определенному пределу, когда невозможность экспериментально проверить теорию становится в известной степени препятствием для мысли. Философия в этом плане более независима, хотя она и связана с наукой с самого начала (возьмите Пифагора, греческих атомистов и т. д.), но с ней другая проблема: она все больше и больше, по крайней мере на Западе, становится похожей на герусию[13].

Герусия определяет, что считать философией и кого считать философом. Как-то раз, обмена идей ради, я послал какой-то свой текст моему знакомому из Нотердамского Университета (США). Это открытый и доброжелательный человек, знающий семнадцать языков (на этой почве мы с ним познакомились), прочитал текст, как он мне сказал, с неподдельным интересом, однако главное критическое замечание-предостережение, высказанное им, было: «он же написан не в аналитической традиции!» (по сей день господствующей в Америке).

Что касается истории, я не верю ни в какой ее «конец» хотя бы потому, что у истории не было «начала». Слова «исторический», «доисторический», «постисторический» – не более, чем метафоры, которыми пользуется наука для описания временных отрезков. «История начинается в Шумере», придумал Hoax Крамер название для своей книги; история заканчивается в Америке, сообщил нам Фрэнсис Фукуяма, повторив, кстати сказать, идею Хельмута Шельского, о чем, почему-то, забывают. Однако все эти постулаты основаны на ряде «если». Если отсчитывать историю с первых письменных памятников, то да, история начнется в Шумере и Египте. Если считать, как считали в 80-х гг., что у истории один лидер – генсек истории, – то да, на тот момент она заканчивалась в Америке, и т. д. Но почему начало истории нужно отсчитывать от возникновения письма, а ее конец приписывать эфемерному лидеру?

30. 10. 2013

Бесконечность. С Ириной Врубель-Голубкино

Ирина Врубель-Голубкина. Вы часто говорите и пишете о мировых культурах, философиях, истории, языках и т. п. и очень редко о себе. Нельзя ли сегодня нарушить это правило?

Аркадий Недель. Можно, но не до конца (смеется). Я готов говорить о себе только в контексте других.

И.В-Г. Договорились. Первый вопрос: кто Ваши учителя?

А.Н. Строго говоря, у меня их не было. Философией по-серьезно-му я занялся сам лет в пятнадцать, когда вдруг, именно вдруг начал в больших количествах читать Ленина, затем Плеханова, Энгельса, Маркса и Гегеля. Видите, начало моих философских чтений похоже на китайский иероглиф, который пишется сверху вниз и слева направо (смеется). Ощутив некоторую свободу в теме и терминах, я стал сочинять. Хорошо помню, что первый мой текст был об онтологии Гегеля, которого (по-русски) я прочел всего где-то к концу десятого класса. Не пугайтесь, это не так много. Вот этот гегельянский труд – гегельянским он был в большей степени, чем гегелеведческим – мой отец отнес Евгению Петровичу Ситковскому, он был один из редакторов «русского Гегеля» и авторитетом в этой области. Прочитав его, он высказал сомнения в моем авторстве, посчитав, видимо, что папаша захотел выставить сынка в хорошем свете. Но текст написал действительно я, и это прояснилось при нашей личной встрече.

Мне повезло, что я застал живым этого человека. Он родился вместе с XX-ым веком, участвовал в революции, воевал в гражданской войне, где в окопах читал Вергилия (греческий, латинский и немецкий языки у него были из гимназии). Сумев выжить вместе или благодаря Вергилию, он закончил Институт Красной профессуры (престижный большевистский гуманитарный вуз) и занялся пропагандой. Кажется, в тридцать пятом Ситковский получает профессора и в этом звании уходит на войну, где зимой сорок второго становится политработником. А дальше философия входит в противоречие с жизнью. В разговоре с