Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

не предназначены для описания положения вещей, еще в меньшей степени для его понимания, а для избежания катастрофических изменений внутри системы. Сегодня, пожалуй, как никогда идет борьба именно за язык. Сегодняшняя «политическая корректность», вполне сопоставимая со статьей «антисоветская агитация и пропаганда» из бывшего советского Уголовного кодекса, требует от вас самоцензуры практически на бессознательном уровне. Сейчас на Западе публичное и частное высказывание уже почти неразличимы, что говорит о суживании публичной сферы до минимума, то есть гражданские достижения, за которые боролись Савонарола в Италии, Жорес и Золя во Франции, Кони в России, не говоря о многих других, повернуты вспять. Банальность, о которой вы говорили, результат не тематического повторения, и даже не назойливой очевидности, она происходит от отсутствия различия между публичным и частным.

И.В-Г. Вы могли бы пояснить?

А.Н. На одном примере, вернее имени: Мишель Клускар, к сожалению, почти не известный в России. Ровесник Мишеля Фуко, чье медийное присутствие не позволило ему стать «одним из…», он предложил социальный анализ феодального общества, заслуживающий самого внимательного чтения. В 1972 году Клускар защищает диссертацию под названием «Бытие и код», которую, кстати, он смог издать только в Бельгии. Основная идея его работы заключалась в следующем: социальное бытие, производимое определенным способом труда и средствами производства, обязательно содержит в себе кодификацию субъективности. Эти коды, которыми в разное время по-разному определяется человек, всегда находятся в руках правящего класса. Понятие индивидуального, субъективного, взятое в самом широком смысле (литературном, религиозном и т. д.) есть не что иное, как установленный код отношений между отдельным субъектом и тем, что Клускар называет «социальным бытием», в первую очередь производством.

Это была прямая атака не только на психоанализ Лакана, но и на весь тогдашний французский идеализм, что спровоцировало резкую, едва ли заслуженную критику Сартра. Если Клускар прав, и кодами субъективности распоряжается правящий класс, то сегодняшняя субъективность закодирована как публичность. Человеку кажется, что он что-то говорит от себя, выражает свое мнение, однако на самом деле он только повторяет код, как в фильмах про шпионов.

И.В-Г. Вы упомянули Фуко. Он имел репутацию «опасного мыслителя». В нынешней Франции, насколько я осведомлена, такая фигура отсутствует. Отчасти эту роль среди интеллектуалов играет Жижек. Опасен ли он? И если да, в чем?

А.Н. В детстве вы, наверное, ходили в лунапарк. Среди прочих, там были аттракционы со всякими чертями, ведьмами и кощеями. Вы въезжали на машинке в темный извилистый корридор, где на вас набрасывались все эти персонажи. Вы визжали от страха и восторга, но в глубине души вы понимали, что все это понарошку. Интеллектуальная опасность Жижека приблизительно та же, что у этих персонажей из лунапарка. Читая его книги или статьи, вам становится весело от страха, который создает его, без сомнения, живой ум, но потом начинает хотеться чего-то большего, что этот автор дать не может. Мысль Жижека аттракционна по сути, он предлагает вам забыться на время (чтения), затеряться в достаточно несложно сконструированном пространстве его повторяющихся референций, и не более. Неужели вы думаете, что по-настоящему опасного автора назвали бы «опасным»? Не надейтесь.

Нынешний академический и медийный дарвинизм работает иначе: выбирается автор, который будет играть роль «опасного парня», «радикального мыслителя», Маркса из лунапарка, которому противостоят защитники доброго старого порядка. Опасный парень вам расскажет, что, например, у европейского коммунизма есть будущее, а Ленин и Лакан, взятые как «Ленинакан», то есть сплетенные удачной метафорой, еще много нам откроют по части современной идеологии, терроризма и супермаркетов. Защитники добра скажут: «ну что ж, наследие социализма даром не проходит. Рожденный в рабстве остается рабом». И т. п.

Сегодня опасность, то есть истинно радикальная мысль, даже если она где-то и возникает, не называется «опасностью», она попросту игнорируется. При отсутствии подлинного публичного пространства, при языковой нищете и узости современного мира, у такой опасности нет места. У микропубличных сфер или, как я это называю, у микросоциальных тел не хватает мощностей, чтобы выносить и транслировать интеллектуальный радикализм.

И.В-Г. А когда и как вообще возникает публичность?

А.Н. Как это ни странно может показаться, публичность напрямую связана с трансцендентным. Скажем так: там, где установлен мир богов, появляется и публичное пространство, которое служит для поддержания связи с этим миром. Публичное – обратная сторона трансцендентного, его alter ego. Если допустить существование архаической публичности, то, наверное, к ней можно было отнести и цереброфагию – поедание мозга умерших, замеченную пока у неандертальцев и имевшую по всей видимости ритуальный (религиозный) смысл. Делалось это коллективно. Участники ритуала расширяли затылочное отверстие, через которое доставали содержимое мозговой полости. Считается, что после этого черепа складывались особым образом, и они приобретали священный характер.

Если гипотеза верна, то это можно назвать ранними формами окультуривания смерти, созданием публичного места, с которого «видно» трансцендентное. Находки такого рода были сделаны в гроте Гуаттари в Италии. Нельзя исключать, что с постепенным переходом в неолит могли иметь место архаические фиесты, общие праздники с целью продемонстрировать мощь той или иной группы, что было распространено в римские времена.

Обычно, когда говорят о публичности, сразу же вспоминают агору, место открытых дебатов в греческом полисе. Но давайте перенесемся в более далекие времена. В шумерской поэме «Проклятие Аккаде» описываются события XXIII века до нашей эры (то есть за девятнадцать столетий до Сократа!), когда аккадская империя, достигшая своего апогея при сыне Маништушу, внуке Саргона великого Нарамсине, была им же поставлена под удар. Трудно с точностью сказать, что именно явилось причиной решения Нарамсина напасть и осквернить Экур[14], храм верховного бога Энлиля в Ниппуре, но это его решение оказалось в известном смысле фатальным и повлияло на ход мировой истории, при этом надо помнить, что в это время история происходила по большей части именно на территории Месопотамии. Говорили, что Нарамсин совершил это богохульство, чтобы заставить жителей Ниппура поклоняться себе. Также можно предположить, что это был политический акт правителя, желавшего подчинить себе важный духовный центр вместе с его жречеством. Так или иначе, Энлиль не простил такого вероломства и наслал проклятие на царя. Вместе с проклятием он наслал на Аккад гутиев, пришедших с гор со своим вождем Эрридупизиром, которые должны были защитить Ниппур. После этих событий шумерам понадобилось сто двадцать пять лет, пока не возникла III династия Ура, чтобы снова и в последний раз обрести свою целостность.

Атака на Экур радикально поменяла всю публичную сферу. Царь лишился власти, а затем и жизни; политическая власть, столкнувшись с духовной, потеряла свою легитимность; была нарушена гармония