«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина

Да Алмазами.

Хотя и понять его тоже можно. Живёшь ты себе, имеешь планы. Родители твои — из Конторского, и весь ты сам такой как Приблев, приличный молодой человек. С перспективами. А в родной твоей Академии вдруг заводится гныщеватая сволочь, с которой выходит у тебя неприятная история. Ну выходит и выходит, покривились и забыли; так ведь потом эта сволочь вдруг рисуется прямёхонько над Охраной Петерберга, всеми вокруг командует и вообще именует себя городской властью! А главное — главное, ты-то знаешь, что это за сволочь, а все вокруг её любят, а если не любят, то хотя бы уважают. А то и восхищаются. Тут как не обидеться.

А может, и не так всё было. Может, Червецов этот совсем идейный. На родителей его Мальвин, говорил, «слегка надавил», но они ничего не знают, и вообще при упоминании бомбы схватились за сердце. Он же у них такой умненький мальчик, даром что в двадцать пять безработный. Какие ему бомбы.

В общем, сказал Мальвин, мы его пока не нашли. Кто его знает, безработного, какая у него была тайная жизнь? Если сбежал из города, надо определить следы и виноватых, а если нет — из-под земли вырыть. И примерненько, как говорится, наказать, потому что бомба — это вам не листовки, это серьёзно. Но вообще сбежать он не мог, четырежды всех солдат опросили. Если только по льду да вплавь.

Вот Хикеракли как это услышал, сразу у него подозреньице зародилось. Известно ведь, кто у нас в Охране Петерберга главная дыра. И дыра, разморённая и распоенная, таки призналась: ну да, было что-то такое. Да ведь там ничего серьёзного, обычные шашни. К девке в деревню отпросился, ну чего б не пустить? Видно же, что не преступник, а простой растяпа. А когда вернулся? Ну, когда-то, когда другой на посту стоял.

Эх, Хляцкий-дурацкий, ну почему ж ты такой дундук?

И что, что теперь с тобой делать?

Тут ведь не только в том штука, что выпустил злодея, будто не для тебя особый режим объявляли. Так ведь ещё четырежды соврал, когда опрашивали, тут уж на одну дурную память не спишешь. Тут, Хляцкий, не усмотреть собственный твой коварный умысел довольно трудно. Это Хикеракли знает наверняка, что ты просто дундук, а другие?

Да и Мальвин ведь обозлился. Очень ему стало обидно, что работает вроде его методичность: допросили, выяснили, установили — а толку с того нет. Знаем имя преступника; знаем, чем он примерно в последние дни занимался; знаем наверняка, что со слугами из Алмазов в сговор не вступал, а бомбу собрал сам; знаем, а безработного Евгения Червецова, коего можно было б роскошненько эдак расстрелять, нету. Вот нету и всё. И получается, что методы и представления Мальвина вроде и правильные, а удовольствия никакого, да и пользы тоже. Так что он не поглядит на собственную проснувшуюся мягкость и здравость, не оштрафует виновника такого позора и не арестует. Не станет он в этом деле тетешкаться — и толку-то, что главному пострадавшему, то бишь Золотцу, кровавых жертв не надо.

Делать с тобой что, Хляцкий? Повелеть тебе хватать Сполоха под мышку и бежать поскорее? Да ты и не поймёшь, о чём вообще речь и зачем такие радости. А если объяснить?

Только ведь в этом деле не один ты, Хляцкий. Мальвин ведь обозлился. Он ведь продолжит на родителей и знакомцев Червецова «слегка надавливать», пока не сыщется среди них кто-нибудь, кто всё-таки был причастен, согласен, кается и винится. Вот и скажи, Хляцкий: должны они страдать из-за дундучьей твоей головы? То-то и оно.

Хикеракли уж и не знал, куда себя от всех этих мыслей девать. Вот, казалось бы, все друзья, все хорошие, а выпить не с кем — даже с Драминым без Коленвала душевности не выходит. А Коленвалу пока пить противопоказано, он лежит себе в лечебнице и истязает там сестёр. В бинтах лежит. Коленвал — он ведь белёсый, как вошь, на нём и не разглядишь. Ну его к лешему.

Долго ли, коротко, а так Хикеракли и пришёл к другу своему хэру Ройшу.

Он вообще-то никогда в особняке Ройшей не был. С чего б ему тут бывать? Сперва не звали его — конюхов через парадный вход не водят, а потом… Как хэр Ройш стал в своей семье главой, так и выяснилось, что не слишком-то он гостеприимен. Встречаться норовил в Алмазах, кабаках или, если уж совсем припечёт, у графа.

У графа в особняке пахло хорошо, какими-то индокитайскими благовониями, а у хэра Ройша — нафталином. Слуга на Хикеракли насупился, но признал сразу, тулуп давай с плеч тащить. И как признал? Это Хикеракли фигура такая в Петерберге заметная, али хэр Ройш своим людям списочек составил, кого пущать, а кого разворачивать?

Принимал хозяин в гостиной, где Хикеракли и успел передумать все эти свои думы, пока хэр Ройш соизволял к нему выйти. А гостиная очень была ничего, со вкусом деревом обставленная, но совсем нежилая. Чувствовалось в ней отсутствие женской, да и вообще человеческой руки. То есть нет: в гостиной было чисто и прибрано, графин на столе и дрова в камине, но в том-то вся и закавыка! Когда в доме люди живут, такой чистоты не случается. Даже при самых расторопных слугах непременно кто-нибудь что-нибудь куда-нибудь кинет, кресло перед камином будет промято или занавесь неровно отдёрнута. А тут — не гостиная, а картинка с книги, страх один.

— Господин Хикеракли? Какой любезный визит!

Господин Хикеракли, разогревшийся уже напротив камину, как укушенный подскочил. Выбрела к нему из недр особняка не кто-нибудь, а сама фрау Ройш — дама дородная, в годах, но очень красивая, с густющими волосами, утыканными какими-то драгоценностями. Красивая, только совершенно растерянная.

А что это фрау Ройш, сообразить нетрудно было.

— Бросьте, сударыня, какой я вам…

— Ах, к нам так редко нынче стали ходить! — перебила фрау Ройш. — Костя говорит, что занят важными делами… Но мне, знаете, мне иногда становится скучно — вы мне уделите внимание? Быть может, вам чего-нибудь подать?

Она хлопнула в ладоши, но Хикеракли спешно замахал руками:

— Бросьте, бросьте, говорю! Мне только хэра Ройша подать.

— Но, сударь, я вынуждена вас расстроить… Хэр Ройш скончался…

— Костю! Костю, я имел в виду!

Фрау Ройш захлопала выкрашенными ресницами и громко рассмеялась. Что же это такое в женской, как говорится, психологии, что так быстро ломается? И баронесса Копчевиг, и эта… Вот и поди сыщи себе нормальную девицу — из нормальных одна только аферистка Брада и есть. И ещё Генриетта.

Хотя это Хикеракли зря. Фрау Ройш не тронулась, просто ей было очень одиноко. Особняк сей вообще создан был для одиночества — одиночества, от которого самого хэра Ройша, то есть Костю, Костеньку, не спасали никакие люди.

А голуби спасали? Расстрелы спасали?

Тебе двадцать лет, Костенька, ты всё-таки уже не мальчик! Сам-то ты сказать можешь, что тебя спасает?

И во сколько грифончиков это что-то нам всем влетит.

— Ах, ну конечно! — фрау Ройш утёрла подкрашенные чёрным слёзы. — Конечно, Костя ведь теперь и есть хэр Ройш… Я такая глупая, совсем в этом не понимаю. А вы, выходит, пришли по делу?

— По главному человеческому делу: поболтать! — Хикеракли кинулся к графину, на лету примеряясь, что там и подают ли это приличным дамам. — Если хотите, и вам сейчас одну историю расскажу, настоящую хохму…

— Не надо историй, — донёсся со входа холодный голос хэра Ройша. — Матушка, я же просил вас не тревожить моих гостей. Пожалуйста, вернитесь к себе.

Хикеракли скривился. В графине было жиденькое яблочное вино.

Впрочем, скривился он не поэтому.

Фрау Ройш поспешно и сумбурно удалилась, извиняясь на ходу.

— Да ты тиран, Костенька, — фыркнул Хикеракли, повторно пригубливая вина. — Никакого уважения к старшим.

— Никакого уважения к дуракам, и тебе его иметь не советую, — пожал плечами хэр Ройш. — Я верно расслышал, ты пришёл без конкретной цели?

— Ну-у-у, — неопределённо протянул Хикеракли, — есть у меня одно завалящее дельце, с ним вообще-то и не к тебе. А я так, человек маленький, и радости у меня тоже маленькие. Поболтать со старым другом, поглядеть с ним в камин. Отечество меня возненавидит?

Хэр Ройш стоял прямо, как палка, и знай себе поблёскивал часовой цепочкой. Часовой… Нет, часовой — это тоже Мальвин, а хэр Ройш на такое не разменивается. Или Хляцкий вот часовой, только дерьмовый.

— Отчего же, — постановил наконец хэр Ройш. — Я рад тебя видеть. И, откровенно говоря, рад, что кто-то решил зайти ко мне не по делу. Это теперь редкое удовольствие.

Махнув о чём-то слугам, он прошествовал в гостиную и сел в нагретое уже Хикеракли кресло возле камина. Чинно так сел, но на душе всё-таки сразу стало теплее.

— Врёшь ты всё, — не дожидаясь слуг — что б это были за замашки такие? — Хикеракли со скрежетом подволок себе второе кресло. — Когда это тебе гости приносили удовольствие? Ты, хэр мой Ройш, и слов-то таких не знаешь.

— Однако же использую.

— Вот именно, используешь слова, которых не знаешь. Порочное дело, завязывай с ним! — с наслаждением протянув сапоги к огню, Хикеракли зажмурился. — А что, правда это, что ты папашку-то своего угробил?